Тверской гость
Шрифт:
Тезик пытался спорить, обижался, но Афанасий стоял на своем, и Али сдался. Порешили, что будет Афанасий помогать Али в торговле, на его харчах, за шесть тамга в месяц. На такой высокой плате настоял уже мазендаранец.
Копылов слушал эти переговоры с убитым лицом.
– Он, слышь, в Индию собрался!
– мрачно сказал он тезику.
– Хоть бы ты его отговорил!
– О?
– удивился Али.
– Правда ли? Путь опасный... В Амоле будем торговать! Там спокойно!
– Ну, уж это не твоя печаль, хозяин!
– рассмеялся Никитин.
– Твое дело - работу с меня спросить!
Копылов наедине упрекнул:
– К нечистому в холопы идешь... Уж лучше на Русь...
– В какие такие холопы?
– прищурился Никитин.
– Ты думай, когда говоришь. Я Али не холоп. Захочу - уйду. Вот поезжу с ним, собью деньгу - и пошел своей дорогой. А он хоть и не нашей веры, а душу имеет. Папин вон и единоверец, да душа его хуже басурманской. Бросил нас.
Копылов, уставясь в землю, упрямо возразил:
– Опоганишься там... Не чужой ты мне, пойми!
На сердце Афанасия потеплело. Угрюмая тревога товарища трогала.
– Не бойся!
– тихо ответил он.
– Русь я больше всего любил и люблю, а за думы обо мне спасибо. Одно жалко, что ты идти не хочешь.
– Нет, мне туда ни к чему!
– твердо сказал Копылов.
– Видно, разошлись дороги...
Убедившись в твердом решении Никитина, Серега больше не отговаривал его. Не делал больше попыток уговорить Копылова и Афанасий. Каждый стал готовиться к новому пути в одиночку.
Взятые у татар "рыбы" купцы продали. Хасан-бек прислал с Юсуфом деньги за никитинскую ладью, брошенную в Ахтубе. Видимо, совесть заговорила. Никитин поделил эти деньги с одним Копыловым. У обоих набралось по пяти рублей. Можно было не отчаиваться...
И вот последняя ночь вместе. В приоткрытой двери караван-сарая - черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет костра. За стеной переступают верблюды и кони. У костра поют. И судьба - как песня на чужом языке...
– Не спишь?
– спрашивает Никитин.
– Нет, - отвечает Копылов.
– Просить хочу тебя.
– Проси. Сделаю.
– Вернешься в Тверь, Олене поклонись. Скажи - счастья искать ушел.
– Скажу.
– И еще... От слова разрешаю ее. Пусть не губит жизни. Только не забывает пускай в молитвах. А я за нее молиться буду.
– Скажу.
Над Дербентом, над Хвалынью, над всем Ширваном - ночь. Копылов стискивает зубы. Друг идет на гибель, а отговорить его нельзя.
* * *
Из Дербента в Сарай, из Сарая в Казань посол Папин дошел по воде. Отсюда плыть уже нельзя было: Волга вставала. Посольство и едущие с ним купцы пересели на сани.
Папин ехал тревожный. С ширваншахом против Астрахани не сговорились, а денег и добра пропало много. Великий князь будет гневаться.
Микешин до Новгорода ехал с посольством. Он серой мышью лежал в купеческих санях под тулупами и благодарил бога за удачу. Воистину не угадаешь, где найдешь, где потеряешь.
После разговора с Никитиным в Нижнем Новгороде, где он подбивал Афанасия обмануть Кашина, Митька жил в постоянном страхе. Он знал - с Никитина станется все рассказать Василию. Кончилась тогда микешинская жизнь!
Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина.
Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам.
Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал - в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят!
Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.
Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.
Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.
Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.
Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.
Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.
Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью..." Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам.
– Вернулись?!
– закричала она.
Митька снял шапку.
За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.
– Ну-к, остальные где?
– спрашивал на ходу Кашин.
– По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди...
– Один я, - опуская голову, ответил Микешин.
– Не слыхали разве? Пограбили нас...
Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее:
– Пошла прочь!
Кашин рванул все время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул ее на пол, плюнул в лисий мех Утер рукавом дрожащие губы и выругался.
Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух.
– Ну, Афонька...
– выговорил он вслух.
– По миру пущу, порты холщовые!
Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки.