Твоими глазами
Шрифт:
— Открой папку, — попросил я.
Она открыла. Достала файл.
— Её зовут Лилиан, — сказала она. — Я хорошо её знаю. У нас прекрасные отношения. Ты видел её сегодня.
Она вытащила зелёный листок. Текст был отпечатан на пишущей машинке, очень плотно.
— Дальше, — попросил я.
Она приподняла листок.
Под ним обнаружился ещё один. Она медленно прочитала вслух.
— Лилиан, — произнесла она.
И остановилась.
— Лилиан Йонна.
Она подняла на меня взгляд. Я показал пальцем
В нижней части было написано «Согласовано».
И стояла подпись «Лиза Скэрсгор».
Написано было без ошибок. Всё было совершенно правильно.
Но написано это было почерком семилетнего ребёнка. Карандашом. Тридцать лет назад.
— Ты позаботилась об этом, — продолжал я. — Тридцать лет назад, в короткое временное окно, когда открылся настоящий мир, ты позаботилась о том, чтобы мы снова смогли с ней встретиться. Оставила условный знак в отстоящем от нас на тридцать лет будущем. Чтобы мы снова встретились.
Я положил перед ней на стол ежедневник Симона. Это был самый обычный ежедневник «Mayland», формата А5, на спирали.
Я открыл его на той странице, где он написал мне прощальное письмо. Она медленно прочитала его вслух:
— «Дорогой мой Питер, я больше не могу жить. Не вижу никакой возможности».
Она заплакала, почти беззвучно.
— Просмотри письмо, — сказал я. — Внимательно.
Она не понимала меня.
— Посмотри на дату в ежедневнике, — подсказал я.
Я показал ей дату на листке, который он выбрал.
— Это было полгода назад, — пояснил я. — Это день, когда он впервые попытался покончить с собой. Он написал мне прощальное письмо на листке с датой его первой попытки самоубийства.
Она всё ещё не понимала меня.
Я ткнул пальцем в верхнюю часть листка. Над письмом было два слова. И телефонный номер.
Это был номер моего мобильного телефона. Рядом было написано: «Лучший друг».
Никаких неточностей не было. И номер был правильный. Он был написан карандашом.
Но не рукой Симона. И вообще не взрослым человеком. Буквы прыгали вверх-вниз.
Это был почерк ребёнка, которому тридцать с небольшим лет назад было семь лет.
Это написал я. Тот, каким я был тогда.
Тридцать лет назад семилетний мальчик написал номер телефона, который появится только тридцать лет спустя. В ежедневнике, который отпечатают через тридцать лет. Чтобы было ясно, кому следует звонить при попытке самоубийства, которая произойдёт в будущем.
— Это ты оставил условный знак, — сказала она. — Чтобы тебя вызвали. В случае попытки самоубийства. Чтобы ты мог попытаться спасти его.
— Ничего не получилось, — сказал я.
*
Мы вернулись в клинику.
Посередине зала стояли два стула.
Мы принесли ещё по одному стулу и, понимая друг друга без слов, расставили их так, чтобы они были обращены к общему центру.
Так мы сидели когда-то в бочке, тридцать с небольшим лет назад. Мы с ней, Симоном и фрёкен Йонной.
Лиза не включила приборы. Мы не надели шлемы. Ставни, жалюзи, закрывающиеся стены не сдвинулись с места.
Мы просто сидели друг против друга, дневной свет и солнечные блики свободно проникали внутрь, наполняя всё помещение.
Фрёкен Йонна вошла в комнату, подошла к нам и села рядом.
Я увидел, что левая кисть у неё покалечена — мизинец и безымянный палец загибались назад.
Она заметила мой взгляд и улыбнулась.
— Срослось неправильно, — объяснила она. — С тех пор врачи научились лучше с этим справляться.
— Но вы не стали исправлять?
— Нет, — ответила она. — Я оставила так. Как… напоминание.
Ей было около пятидесяти. Волосы были седыми, коротко стриженными, она не красила их. А кожа — всё такой же гладкой, но теперь она как-то туже обтягивала череп.
В ней угадывались многие из её возрастов. Маленькая девочка, девушка, с которой мы познакомились в детском саду, двадцатипятилетняя женщина, тридцатипятилетняя. Один возраст сменял другой, они проступали в ней, то и дело меняя её облик.
Нам больше не нужны были приборы. Мы уже почти поняли, как надо встречать друг друга. Как надо встречать другого человека.
— Мы проложили какой-то путь? — спросила Лиза. — Нам удалось это тогда, в бочке? Мы действительно оставляли условные знаки? Подобно тому как научились забирать предметы из сна, мы зашли в будущее и оставили след? Чтобы вот эта встреча и всё это могло осуществиться? Так?
— Ты хочешь понять, — перебил я её. — Ты хочешь понять, чтобы управлять действительностью. Так мы никогда ничего не поймём.
Она не слышала меня.
— Мы забыли, — продолжала она уже громче, — мы оба забыли своё детство. Потому что заглянули в открытое пространство. С этим невозможно жить. Ребёнок не может с этим жить. И мы всё позабыли. Не поэтому ли дети не могут отчётливо вспомнить своё детство? Потому что в какой-то момент для всех открывается настоящий мир. А это очень тяжело выносить. И мы уклоняемся от него. В этом дело?
Её гнев был направлен на меня — это был какой-то животный гнев. Пару мгновений спустя, поняв, что сказала, она откинула голову назад и засмеялась.
Этот смех означал, что ей ничего не дано понять. Что нам всем ничего не дано понять.
Три наши сознания проникли друг в друга.
Мы находились в большом светлом здании, здании личности, здании личностей.
Здесь, в этот момент, нас ещё могли бы остановить.
Мы вновь увидели фрагменты нашей жизни, трёх наших жизней, тысячи картин, они проносились, как облака по небу.