Творческие работники
Шрифт:
Фильм тем не менее получил международный приз, а некоторые газеты Свободного мира стали писать вовсю, что ничего ущемляющего человека в этой истории нет, что, мол, когда наша актриса совокупляется перед камерой, то вовсе неизвестно – жизнь это для нее или игра сценическая? Так что прежде чем кричать о соломине в чужом глазу, не поискать ли бревно в собственном… Вышел большой спор в заграничной прессе. Если она при этом испытывает чувство, то это не искусство, а просто совокупление у всех на виду, то есть жизнь, а если не испытывает сексуального удовольствия, то это мастерская игра… (так писали одни). Другие зло смеялись и вопрошали, что это такое «просто совокупление
Аннушка в интервью «скромно выразила свое удовлетворение» (так и было написано) сыгранной ролью… Западные философы затеяли спор: и ожило старое направление под названием: «Искустенциолизм»… Последователи возвысили голос до крика и выступили за Красоту жизни и главность ощущения минуты, достичь которого можно, лишь сделав жизнь искусством! Но не насильственно и грубо, как у нас, а так, как у них, в «Свободном Мире», потому что личностное должно быть первично…
Но все это шумело и волновалось, бурлило за Границей. Внутри стояла тишина, и только слабо доносились сквозь приемники «Голоса» из «Свободного Мира», да слухи ползли по стране…
Голоса твердили в основном одно и то же. Конец приходит, мол, любому индивидуальному существованию, и возвращаются страшные времена, и снова тех, кто не вписался в один запланированный поток жизни, теперь даже и в лагеря не будут отправлять, попросту вычеркнут, и никакой судьбы им представлено не будет. Таким, мол, образом личности приходит конец, и личностному началу в человеке грозит полное уничтожение, а Власть опять достигла крайнего предела. Мрачно рекли Голоса, но им не больно верили, и даже, как сказал один Управдом: «Одни говорят – одно, Другие – другое… А х… его знает, как на самом деле?!» Так нецензурно он выразил важный и главный вопрос всей жизни: «Как Оно, на самом деле?!»
Четыре женских роли для Аннушки
Аннушку только вначале тревожило, что не сказали ей, какая у нее теперь роль, кого ей надо играть. Попробовала даже выбрать себе роль сама, – стала играть роковую женщину, что при ее внешних данных совсем было не трудно, но вскоре роль эта ей наскучила. Когда ж стала постоянной любовницей директора, то и вовсе стала жить без сознательного отношения к своей судьбе. Но при этом все ж старалась соответствовать, не знала точно чему, но соответствовала! Однажды к ней пришли борцы за права человека на свою судьбу и стали корить ее, что она соответствует! Сказали, что каждый должен свою судьбу расписывать сам, и что есть у человека на свою судьбу право! С этим она согласилась, но потом заявила:
– А что, если мне интересную роль предложат, какая очень мне подойдет и сделает меня счастливой? Что, я откажусь играть? Да и вы, небось, рады б были, а просто не дают вам ролей подходящих…
Очень она этими словами оскорбила, а только зря обижались. Она по простоте душевной сказала. Да что Аннушка, все играли! Хуже, лучше соответствовали даденной роли, а то и просто соответствовали, сами не зная чему. И если говорить про естественность жизни, то лишь Служитель Крематория не больно старался. Впрочем, все от никчемности его. И рад был бы, да не знал своей роли, потому что у него в жизни никакой роли вовсе и не было. И чего бы борцы за права ни говорили, не может человек жить без роли, никак не может! И если вправду нет у него никакой, то будет играть, как Служитель, роль выброшенного, униженного, бессудьбинского человека, загубленного бесчестием, царящим в мире.
Однако сегодня, разглядывая себя в зеркале, Аннушка твердо решила жизнь свою переменить. Даже брови нахмурила… И в это мгновение вкатился колобком директор, розовый, сияющий, с охапкой цветов, зажатой короткопалой ручкой. Семеня подбежал к Аннушке да так и остолбенел, даже цветы чуть не выронил. Речь потерял. Отступил на шажок.
– Ухх ты! – выдохнул он наконец.
– Что, красива я стала? – спросила Аннушка и грозно брови соболиные нахмурила.
– Ох, как красива! Прямо что-то с тобой случилось. Совсем-совсем замечательная, удивительная, необыкновенная, – верещал он тонко и патетически закончил: – Земная воплощенная красота – вот ты кто! – и припал к ногам ее, букет протянул.
И она улыбнулась. Взяла цветы.
– Какой вы смешной, – сказала Аннушка.
– Я не смешной, – директор разом стал серьезен и даже в размерах увеличился. – Я очень важный и значительный! – произнес он и еще сильнее раздулся.
– Ха, ха, ха… – расхохоталась Аннушка, и серебряные монетки ее смеха так и рассыпались по комнате, чисто и мелодично позванивая.
– Ну что ты, Аннушка? – он осторожно присел рядышком, коснулся пухлой ручкой ее худенького плечика. – Похорошела, а чую в тебе, в глубине, что загрустила, закручинилась. Может, привиделось чего? Смутные видения, так сказать, ха, ха, ха… – неизвестно чему хохотнул директор.
Она отодвинулась вялым движением. Букет сняла с колен и положила рядом. Посмотрела в розовое ласковое лицо толстячка.
– Ну, Аннушка. Ну же! Ну же! Да что это за грусть, тоска с печатью?
– Какой печатью? – спросила она машинально.
– С печатью разочарования, моя дорогая Аннушка, наша блистательная актриса!
– Скажите, – перебила она директора. С ним, несмотря на близость, она была на «вы». Что-то мешало ей переступить эту границу. Какую тайную власть он имел над ней? Вот и сейчас будто ушло из нее все собственное: мысли, слова… По телу распространилось приятное томление, лечь захотелось и забыться, а он?.. Пусть делает что хочет. Все как во сне… Аннушка резко мотнула головой: – Скажите, а все это время меня снимают? – она в упор поглядела на толстячка.
Тотчас он руку отнял, и она почувствовала облегчение, сонливость пропала.
– Вы меня гипнотизируете? – спросила машинально.
– Два вопроса. Два! – воскликнул директор и забегал по комнате. – Два вопроса – не шутка. Нет. Один ответ… ха, ха, ха.
Она нахмурилась, разозлилась на шутку. Вмиг толстяк заметил и посерьезнел, тут же проникновенно сказал:
– Аннушка, мы не снимаем. Все это взаправду. Раньше жизнь была искусством. Теперь искусство стало жизнью. Вот!
– Но все, что было со мной за все это время, – она остановилась в каком-то затруднении. – Все в личном… – произнесла с трудом. – Не только с вами… тоже будет показано?
– Тебе честно сказать? Честно?! – закричал толстяк.
– Что вы мной, как с ребенком разговариваете, – закричала ему в ответ Аннушка. – Ненавижу ваши кривлянья. Вы загубили мою жизнь! Кто я теперь? Скажите кто?! Содержанка ваша, шлюха!! – выкрикнула Аннушка и зарыдала. – На меня все пальцами показывают…
– Никто на тебя пальцами не показывает.
– Что, я не вижу?! Не слышу, как про меня говорят?!
– Завистники и завистницы! Завидуют!! – завопил директор возмущенно. – И сама так не думаешь. Что-то другое у тебя, – он пытливо заглянул ей в лицо. – Что-то другое, моя милая Аннушка, на душе… А?! Не хочешь разве на себя поглядеть, со стороны, на экране?! По-честному?!