Творческие работники
Шрифт:
Она раскраснелась от злости, так и жгла синью глаз розовую тушку, прыгавшую перед ней. Он отскочил и замер, любуясь.
– Ах, как ты замечательна в такие минуты. Глупая девочка… Ладно, все скажу, во всем признаюсь, – сдался он, но Аннушка ему не поверила. – Скажу! – закричал он. – Садись, слушай! – Тут маленький директор ловко придвинул к ней кресло поближе, уселся в нем важный и важным очень серьезным голосом объявил: – Четыре фильма – вот твоя бессмертная слава! Как называются? Пожалуйста! – великодушно улыбнулся. – Только самые классические, лучшие сюжеты. Ну, разумеется,
– Второй сюжет, – зло вставила Аннушка. – Блеск и нищета куртизанки?
– Ну что ты? К чему тебе эти напудренные кукольные роли. Ты – живая, свежая! Что тебе порок? Он мимо, мимо бежит. Ты еще совсем девочка, и души твоей дрянь жизни не коснется… Нет!
– Ах, как много слов, как много заклинаний. Кто же я в этой второй, по-видимому, сыгранной части, а? Кто?! – заорала на него Аннушка.
– Бессмертная Манон Леско, вот кто! – не обращая внимания на крик, эстрадно объявил толстяк.
– Потаскушка, значит? – на всякий случай возмутилась она (не знала про Манон).
– Вольна ты, Аннушка, думать как хочешь. Только боюсь, ты просто не читала эту удивительную историю, что плохо и тебя недостойно!
– А третья?
– Третья – Джульетта с Ромео, – вяло, усталым голосом ответил Директор. – Только самые сильные, классические роли!
– Какое издевательство, – тихо, но очень выразительно сказала Аннушка.
– Тебе, Аннушка, настоящей, самой настоящей любви, разумеется, не надо. Так жри суррогаты! – вдруг закричал толстяк. – Отбросами питайся!
– Любви мне надо, да только своей! Не от вас подсунутой! – тоже стала кричать Аннушка.
– Да кто тебе подсовывает? Кто? Кто тебя заставляет? Я?! Все, все по этим пьесам живут, потому что такая мы жизненная программа, сами себя исполняем, но как?! На каком качестве?! Дура!!
– Четвертая какая роль?! – холодно поставила вопрос Аннушка.
– И это скажу. Скажу! – упорствовал неизвестно в чем толстяк. – Счастливый брак! Вот! – и он замолчал, отдуваясь.
Аннушка, затвердев, не двигалась, как будто всю гибкость и упругость потеряла ее фигура, стала угловатой, неподвижной.
– Драма, конечно, женщины. Но ты же не мужчина. Или тебе нужна мужская роль, так нет тут правды искусства, и правды жизни тоже нет – одна патология. А мы патологией не занимаемся, не ставим! Поезжай в так называемый «Свободной Мир», там это любят, клубничку да солененькое. А у нас качество! Заменителей не надо…
– Своей шкурой сыграю я эти роли, и жизнь пройдет, – тихо сказала Аннушка…
– А ты хочешь в бессмертие в чужой шкуре втиснуться? – совсем сварливо стал кричать на нее директор.
– Не надо мне никакого бессмертия! Не хочу я никуда втискиваться! – закричала Аннушка.
Но толстый человек вдруг вмиг успокоился и согласился жестко и холодно:
– Не хочешь, – сказал он, – не надо. Как тебе угодно. Незаменимых нет. А я, дурак, думал ей подарок сделать, – горько заговорил он, – думал порадовать. Верил в твою истинность. Думаю, готова она на алтарь святой искусства – жизнь положить. Так все Великие поступали, и тебя к их сонму причислил. Но поспешил,
– Ты бес, дьявол, – сказала Аннушка. – А только заменить меня некем! Не знаю, почему я так думаю, но точно знаю, что некем! И поэтому я душу свою вам не отдам. Тело берите. И так использовали, – она усмехнулась. – Пользуйте дальше. А душу сберегу.
– Кто тебя просил душу продавать? Что ты напраслину возводишь? Кто тебя пользует?
– И полюблю, если по-настоящему, то без ваших обойдусь классических сюжетов.
– Все ты путаешь, Аннушка, – устало прервал ее директор. – Сюжет он один, заглавный, других нет просто. Вечный замысел нашей жизни, из разных колец составленный. Они, эти сюжетики-кольца, потому и классические, потому и вечные, что по ним живем и развиваемся. Это правила уличного движения для нашей машины жизни. Сила чувств – ее бензин. И едет, катится жизнь.
– Кто же будет этот Ромео? – она некрасиво усмехнулась развратной усмешкой. – Ради которого мне небось и убить себя придется. Для большей драматичности, а?
– Цинизм в тебе играет, приобрела, – с досадой сказал директор. – А вот посмотрим, как ты запоешь, когда Его встретишь! – многозначительно сказал директор и поглядел в глаза Аннушке пристально.
Она вдруг вспыхнула вся.
– То-то же, – довольный, произнес толстяк. – Неудобно стало. И мне бы стыдно было. Не надо ризы марать… – толстяк разглагольствовал, а у нее прямо от сердца отлегло: «Ничего он не знает».
Улыбнулась.
– Вы не сердитесь, – вдруг прервала его Аннушка и робко, застенчиво улыбнулась. – Спасибо за цветы, – почти прошептала она, вся такая худенькая, с просвечивающей голой стройностью фигурки и взглядом, смущенным, виноватым…
– Я не сержусь, – директор отечески обнял ее, чмокнул в лоб. – Искусство требует жертв, и ты это знаешь. Вот так! – он отстранил ее и, осторожно ступая, с видом печали и даже скорби на лице вышел. Когда закрыл дверь ее квартирки, ухмыльнулся: «Ох актрисуля! – сказал довольный под нос себе. – Далеко пойдет, хе, хе, хе…»
Аннушка тоже усмехнулась. Подошла вновь к зеркалу. Нахмурилась. Потом сбросила она ночную рубашку и стала голая себя разглядывать. И так она была хороша, что сама себе чрезвычайно понравилась. Будто из слоновой кости вся точеная. Кожа – как полированная, с этаким матовым отливом и чуть-чуть смуглая. Маленькие груди розовели двумя сосцами, подобными свежей землянике после дождя. Девичий живот сбегал вниз пушистым уголком меж двух налитых высоких и стройных ног.
– Ну нет, – сказала она. – Я вашего Ромео с Джульеттой играть не стану. Я свою теперь пьесу выжду и не хочу никаких трагедий. Счастливой хочу быть! Вот! – громко заявила она и стала представлять, и воображать духа в его телесной оболочке, в которой к ней он явится. Красавцы самые разные маршировали перед ее взором, но всех она забраковала. – Он мудр, – сказала Аннушка. – И всесилен. Дух! Значит, должен быть постарше возрастом, с красивой сединой, строен и в движениях легок, изящен… – и много еще разных черт она в нем обнаруживала и воображала облик (увы! далекий от вида Кирилла Петровича).