Творческий отпуск. Рыцарский роман

Sabbatical

John Barth

Copyright © 1982 by John Barth

Foreword © 1996 by John Barth

«Творческий отпуск. Рыцарский роман», написанный между 1978 и 1981 годом после моих семилетних занятий романом «ПИСЬМЕНА», действительно оказался творческим отпуском от этих затянувшихся замысловатых трудов. Первоначальным рабочим названием проекта было «Половое воспитание и творческий отпуск»; я замышлял не книгу, а причудливого сиамского близнеца, состоящего из фантастического игрового сценария (о постмодернистском любовном романе между скептически настроенным сперматозоидом и сопоставимо бдительной яйцеклеткой), за коим следует реалистический роман, а в нем действуют средних лет Homo sapiens мужского пола, не так давно вышедший в отставку из ЦРУ, и его супруга – несколько моложе, недавно забеременевшая, быть может, от консуммации любовного романа

из того самого сценария, при этом она еще может решиться на аборт. К худу ли, к добру ли, но, как и случается при довольно многих двуплодных беременностях, потомок послабее угас in utero (дабы воскреснуть так или иначе в романе «Приливные преданья» [1987]). Выжила та работа, которую вы сейчас держите в руках, изложенная с точки зрения, каковую, полагаю, сам я и изобрел: сдвоенный-голос-от-первого-лица хорошо спаренной пары.

Сюжет подсказала случившаяся в водах по соседству со мной – в Чесапикском заливе – любопытная кончина некоего г-на Джона Артура Пейсли, высокопоставленного оперативного сотрудника Центрального разведывательного управления США, рано вышедшего в отставку: в конце сентября 1978 года он исчез с борта своего шлюпа «Варкал» [2] во время одиночного ночного плавания при хорошей погоде в этом обычно спокойном устье. Вскоре после шлюп обнаружили на мели без людей на борту, все паруса подняты, на камбузе полуприготовленный обед, никаких признаков преступления и т. д.; тело владельца/шкипера, поднятое газами разложения, всплыло еще через неделю, к поясу подвешены сорок с чем-то фунтов ныряльных грузил, за левым ухом отверстие от 9-мм пули. В те благословенные дни холодной войны, когда между ЦРУ и КГБ царила неразбериха, когда более-менее невменяемые главари разведки, подобные Лаврентию Берии в Советском Союзе или Джеймзу Джизесу Энглтону в США, видели или подозревали кротов среди кротов среди кротов, «дело Пейсли» удостоилось широкого местного и некоторого национального внимания, что должным образом отозвалось и в романе. Прикончил ли этого парня КГБ за то, что он обнаружил их Крота у нас в Управлении? Или ЦРУ, потому что сам Пейсли был Кротом? Либо те, либо другие, поскольку он лишь с виду удалился в отставку от контрразведывательной работы, чтобы из-под прикрытия своего парусника наблюдать за высокотехнологичным шпионским оборудованием, которое Советы, как подозревалось, прятали на базе отдыха своего посольства в США аккурат на другом берегу широкой и безмятежной реки Честер напротив того места, где я пишу эти слова? И так далее. Кое-какие души, не настолько движимые интригой, меня включая, воображали, что парняга попросту покончил с собой, какими бы сложными ни были у него на то личные причины и невзирая на некоторые странные подробности и подозрительные неразрешенные нестыковки (см. роман), – однако к концу американских 1970-х человек уже выучивал, что паранойю, касающуюся контрразведывательных заведений, частенько превосходили как паранойя внутри самих этих заведений, так и сами факты, когда и если всплывали они на поверхность.

И действительно, за изыскания по истории США, которые я проводил в то десятилетие для романа «ПИСЬМЕНА», вместе с происходившей в те же времена эскалацией войны во Вьетнаме я поплатился значительной долей собственного простодушия касаемо нравственности нашего национального прошлого и настоящего, а особенно в том, что относилось к международной политике и таким учреждениям, как ФБР Дж. Эдгара Хувера и ЦРУ Аллена Даллеса, чьи секретные, нередко противозаконные действия, как обнаружил я, богаты на прецеденты – вплоть до времен Джорджа Вашингтона и его администрации. С учетом нашей политической географии значительный объем такой деятельности, оказывается, имеет место в приливных водах моей малой родины и вокруг них. См. романы.

Пока я долго писал «ПИСЬМЕНА», мне с моей молодой женой выпало перебраться обратно к этим родным водам после двадцатилетнего отсутствия – преподавать в Джонзе Хопкинзе, моей альма-матер, и на нашем круизном паруснике впервые увлеченно исследовать громадную дельту, на, в и вокруг которой я вырос. В те напряженные времена отрезвляло видеть красное знамя с серпом и молотом над вышеупомянутым приютом советского посольства на другом берегу реки и отмечать на наших навигационных картах (изобилующих Опасными Зонами и Запретными Участками) восемьдесят с лишним сооружений Пентагона, разбросанных по этому хрупкому побережью, – включая и сам Пентагон, Военно-морскую академию США и заведения Арсенала Эджвуд по разработке химического и биологического оружия, не говоря уже о нескольких «конспиративных адресах» ЦРУ и штаб-квартире самого Управления. Отрезвляло проплывать у Аннаполиса мимо случайной подлодки с ядерной ракетой, чьей огневой мощи хватило бы для сокрушения целого континента, и знать, что среди собратьев по круизам и соседей по якорной стоянке найдется немало федеральных служащих, включая адмирала-другого, при исполнении или в отставке, работающего и в отпуске, и случайно затесавшегося шпиона из Управления, занимающегося тем же, – то есть, вероятно, тем же. Отрезвляло и плавать по тем же приятным водам, куда вторгался британский экспедиционный корпус в Войну 1812 года – жег Вашингтон, бомбардировал Форт Макхенри в Балтиморской гавани и вдохновлял нас на национальный гимн, – водам, все более перегружаемым сельскохозяйственным стоком с тех самых пор, как первые европейские переселенцы вырубили здесь леса, чтобы в XVII веке разводить «дурман»; промышленными отходами с конца XVIII и XIX веков; военными сбросами и жилищным строительством в веке ХХ; и историей, более-менее охватывающей весь этот период.

«Творческий отпуск» оглядывает все это, быть может, там и сям даже пытается переиграть наблюдаемое в гляделки, но вообще-то роман лишь на полях повествует о Страна-Чудесных махинациях ЦРУКГБ и американских наследиях, представленных (в романе) Фрэнсисом Скоттом Ки и Эдгаром Алланом По. Перво-наперво и в конце концов история эта есть то, что заявляет подзаголовок, а именно – рыцарский роман, причем в нескольких смыслах этого понятия.

Дж. Б.

Ручей Лэнгфорд, Мэриленд, 1995 г. – Постскриптум, вероятно свидетельствующий о том, что истина постмодерновее вымысла:

После первой публикации «Творческого отпуска» в 1982 году от некоторых бывших коллег несчастного мистера Пейсли и моих читателей я узнал, что он под конец полюбил заявлять, дескать, «в жизни, как и на шоссе, пятидесяти пяти хватит» (в этом возрасте его не стало). Мало того – и это гораздо острее, отрезвляющее, головокружительней, – мне сообщили, что покойный оперативник Управления был поклонником моих романов, особенно «Плавучей оперы» и «Торговца дурманом», отчего мне приятно воображать, что наслаждался он ими во времена посчастливей, плавая по Чесапику на своем «Варкале».

Покойтесь с миром, сэр: всплыв в «Творческом отпуске» как в Заливе (и вновь оказавшись на поверхности в преемнике этого романа – «Приливных преданьях»), вновь по водам моего вымысла вы не поплывете.

Исторья началась бесспорно:Сюзи и Фенн… – рек Фенвик Тёрнер.О, расскажи ж ее повторно! —Взрыдала Сьюзен Секлер…

Седобрад Фенн был бы счастлив попробовать еще разок; мы [3] возились с нашей байкой весь этот отпускной вояж: осенью вниз по Межпобережному на нашем прогулочном паруснике «Поки, о. Уай» от Чесапикского залива до Мексиканского, а затем к Юкатану; по Карибью, прыгая с острова на остров всю мягкую зиму 1980-го; а в мае – наш первый переход по открытому морю от Сент-Джона, который из Виргинских островов США, прямиком к Вирджинским мысам, Чесапикскому заливу, острову Уай, замкнуть круг, конец творческого отпуска. Но, прежде чем воззовет Фенвик к темноглазой музе своей, единственному слушателю, редактору, напарнице, жене, лучшей подруге, его на две ночи и день прерывает

Хоть сами и не стремимся к нему, ненастью мы не чужие. Матерый Фенвик – безвласый, бурый, брадатый, бочкогрудый – моряк с детства; смуглая Сьюзен, сообразительная и статная, – с нашей женитьбы семь лет назад. У нас в мелководном Чесапике, где зыбь крута, а пространство для маневра узко, если прогноз угрожающ, мы не выходим из порта. Но даже самый робкий моряк время от времени бывает застигнут непогодой и принужден задраивать люки, определять место по прокладке, брать рифы или убирать паруса, держать курс на открытую воду и скрещивать пальцы. Мы вынесли достаточно шквалов, особенно в Заливе и чернильно-синем Карибье, и были разумно уверены в крепком «Поки» и самих себе; мы считали, что на долгом обратном пути к непогоде готовы.

Но переход наш до сих пор оказывался обезоруживающе легким: от вахты к вахте судно выбегало на пассатах, его несло по Антильскому течению сапфировыми днями и алмазными ночами; прыгучий рыскающий рывок с лавированием против ветра через Гольфстрим, где между собою бодаются теченье и бриз; а затем по очереди выбеги, лавирования и пробеги, меж тем как среднеширотные ветра то крепчают, то затихают вразмашку. То облачно, то ливень, то солнце – шли мы по очереди голозадо и свитерово, – но без штормов, даже когда держались подальше от Места, Затопившего Две Тысячи Судов: мыса Хаттерас и его окрестностей. Вот мы, по нашим лучшим прикидкам, в одном дне от берега: после пяти суток хода на норд по 70-му меридиану мы свернули за угол и скользим на вест вдоль 37-й параллели к Хэнку и Чаку [4] , взяли круто к легкому зюйд-весту и никуда не спешим. Желаем пересекать полосы движения крупных судов, сгущающиеся в устье Залива, при дневном свете; мало того, с утра барометр упал и метеорологи запели иначе: в рожу дует с норда, порой порывами.