Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
Резанула мысль: я плохая дочь, не заслужившая материнской любви — может, за это и решил наказать Бог, отнимая мое собственное дитя… Кричала и молилась: пощади. И в мареве бреда наплывало детство.
Лет двух от роду Варе все хотелось забраться на подоконник и посмотреть с высоты. Еще жив был дедушка, материн отец, он подсадил малышку, ей стало и интересно, и боязно, а он держал крепко и приговаривал: не бойся, я удержу… Совсем крохой себя помнила. Детские воспоминания ранили, не могла понять, когда же, в какой момент она стала для близких тварью. Невозможно вернуться к себе той, двухлетней на подоконнике, когда еще не предали ее, не хлестнули наотмашь: уходи.
Ледяную комнату озарил детский крик, Варя почти не различала света перед собою. Лихорадочные мысли: как обогреть… И пуповина… Зубами, что ли, перегрызть, как волчица…
Совсем неподалеку другая мать, звериная, страдала и тонко выла на белый свет. Рыжая собака, брошенная хозяевами на продрогшей даче, родила шестерых теплых слепых щенят на сене в сараюшке. Один за другим умирали ее детеныши, оттого что в ее дряблых, иссохших от голода сосцах не было ни капли молока. Только что она лизнула холодеющую мордочку последнего и заскулила жалобным криком. Поднялась и, шатаясь, побрела, не зная куда.
Подошла собака к краснокаменному домику. Не было здесь ни растопленного очага, ни пищи, но угадала присутствие человека, и услышала писк малыша. Запах крови, запах родов растревожил ее. Боль сгубленного материнства обратилась у нее в бесконечную нежность и сострадание. Она сунулась доверчивой мордой в руку матери, лежавшей без памяти, и легла с детенышем, закрыла его своим телом от холода.
В окно летели колючие снежинки. В дверном проеме показалась заснеженная морда Вожака. Он всё понял, подошел и тихо лег рядом.
Наступал новый день и требовал жизни, требовал слабеньким плачем ребенка, и этот звук придал Варе небывалые силы. Бродячие собаки спасли ее и новорожденного от Варфоломеевой участи. И если никому на свете не была нужна ее любовь и преданность, ее душа живая, то теперь, со вчерашнего дня, она стала нужна, необходима беспомощному родному созданию.
Полдня Варя бродила по пустому селу, аукая, как полоумная. Пока увидала на откосе сооружение, кое-как сколоченное из больших досок и напоминающее жилье. Под дверью валялась какая-то посуда, тряпки, — здесь ютилась жизнь. Варя долго стучалась.
– Что тебе? — дверь распахнула худая чеченка в мужском джемпере, в калошах на босу ногу. У нее были цепкие темно-смородиновые глаза и маленький шрамик над левой бровью.
– Помогите мне, пожалуйста. Я здесь недалеко живу пока… Мне некуда идти. Можно взять у вас немного еды? И молока. У меня денег мало, вот кольцо есть серебряное.
– Э, милая, где я тебе молока возьму. Беженцы мы. Сами нищие.
– У меня ребенок маленький. Новорожденный.
– Сейчас, погоди, — чеченка на минуту скрылась в хибаре и вынесла горячие картофелины в мундире и большой ломоть хлеба. — Возьми, покушай, у тебя молоко появится. Ты где оставила ребенка, с кем?
– Там, где живу сейчас. Там собаки, они его согревают. Мне долго ходить пришлось.
– С собаками? Ты сумасшедшая? Это собаки страшные, они убить могут, загрызть.
– Собаки не страшные, скорее люди страшные. Они не причинят нам вреда. Спасибо.
– Не надо твоих колец, — досадливо отмахнулась чеченка. — Слушай еще. Не живи как придется, приходи к нам. Потеснимся. Я знаю, как с дитем на улице. У меня младшему семь, дочке двенадцать. А старшему двадцать было бы, убили его. По годам тебе пара был бы. Ты приходи, помогу. Все под одним небом. В жизни так: мы добро делаем — нам добро возвращается. А зло будем делать — к нам зло возвращаться будет.
Варя попросила еще спичек. В роще набрала сухих веток, хотя руки скверно слушались, неподатливые от мороза и слабости.
Развела огонь в месте, предназначенном для камина. Чужие, ничейные стены хранили тепло. Рыжая собака ревниво оберегала логово и светло спящего детеныша. Мирно потрескивал огонь, белое солнце стояло над белым бескрайним снегом, и так хотелось не поддаваться больше ни горечи, ни озлоблению. Варе стало вдруг светло и покойно на сердце, она чувствовала, будто кто-то молится за нее, искренне, крепко молится.
– Выживем, родной, — поклялась она ребенку, впервые взявшему грудь.
Рябина
Тиниэль,
старшей сестре и ближайшему другу
Рябина, высокая и тихая, росла чуть в стороне от веселой рощи, словно бы и принадлежала к племени своих сестер-берез и братьев-кленов, и сама по себе жила, своим разумом, как повзрослевшая дочка леса и поля. Весной ее поздняя, осторожная листва отчего-то имела пепельный нежный оттенок, а осенью такими яркими горячими искрами пылала она, что хоть бы не подожгла невзначай деревню.
По весне принято было березам венчаться с дубами, осинкам с кленами, и прочим деревьям меж собою. Многие сватались нынче в мае к рябинушке, но не ответила она. Рябина любила.
Любовь свою она хранила в тайне, ибо никто в роще не смог бы ее понять. Высокого юношу с глазами синее неба полюбила она. И ни кружево солнечных лучей, ни шепот прохладного ручья, убегающего в глубь рощи, ни шумные хороводы майских жуков — ничто не могло ее утешить и отвлечь.
«Никогда не быть нам вместе», — думала рябина. — «Ведь я только безгласное дерево. Нет у меня ни милого лица, ни быстрых ножек, ни пушистых кос, ни речи людской — ничего, чем пленила бы его.»
У юноши была подруга, и солнечной осенью он дарил ей рябиновые бусы, с болью обдергивая ягоды с ласково клонившихся ему навстречу ветвей. А весной живьем срывал хрупкие белые цветы рябины, чтобы девушка могла забавляться и плести венки. Рябина счастлива была, что хотя бы так может порадовать любимого.
Догорала осень. Солнце клонилось к закату. Рябина затрепетала всею листвой, увидев того, по ком тосковало ее скрытое под шершавой корой древесное сердце. «Здравствуй, любимый», — прошелестела она.