Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
Улица жила своей суетливой жизнью. Зимой ночь наступает рано. Жег холод, город скалился сотнями огней.
Девочка показалась Сергею юродивой. Она остановилась и стала болезненно всматриваться.
Чужая женщина бросила горсть монет прямо на землю, под ноги нищему, и они раскатились, злорадно бряцая.
Спохватившись, девочка закопошилась в сумке, достала теплый душистый хлеб и, немного отломив для себя, остальное отдала мужчине.
Запах хлеба… И тепло, которое быстро выстудил ледяной ветер. Сергею показалось, что хлеб пахнет детством. Теплом деревенской печки, лаской вечно усталой матери. Думал, давно вытоптана в его сердце эта тоска, а она жива.
– У меня мама хлеб пекла… Не могу себе простить, жизни не могу простить, что мать без меня похоронили. Единственный родной человек, а меня рядом не было, когда она болела. Я сидел тогда. Не знал даже. Хоронили соседи.
– Она вас не навещала? — тихо спросила девочка.
– Я запретил. Не хотел, чтоб она видела меня в клетке, как зверя. Она плакала, когда приходила. И я сказал не ходить больше. Потому и не знал, когда она слегла.
– Как вас зовут?
– Все Серым зовут. Тебе, значит, буду дядя Сережа. Погоняла — Златоуст, так мой город родной называется. И не выкай мне, не надо. В тюрьме и на войне все на ты. Все свои. Если не враги, конечно.
– Не враги мы. Свои.
– А тебя как зовут?
– А зови как хочешь, — вдруг засмеялась девочка. — Все, кто по имени звали, только обижали.
– Интересно, — Сергей тоже засмеялся, смех оборвался надсадным кашлем. — Это церковь святой мученицы Варвары. Буду тебя Варей звать.
– Зови, — согласилась девочка.
Прижавшись к ограде, на них глядела рослая тощая собака, черная с подпалинами. Замечали вы когда-нибудь, что у бездомных псов — глаза ангелов?
– Пес, — позвала Варя шепотом, с такой замирающей отчаянной лаской, что у Сергея сжалось сердце, когда он услышал.
– Его Апостол зовут, — пояснил мужчина. — Околачивается возле церкви, вот и прозвали.
Варя опустилась на корточки и на ладони протягивала собаке свою долю хлеба. Пес взял еду бережно, девочке в руку ткнулась мягкая теплая морда. Снег почти не таял, блестел в жесткой шерсти мокрыми хлопьями.
Апостол всегда подходил к людям, доверчиво тыкался в руки, в полы пальто. Ждал Хозяина. Иногда казалось, будто чует родной запах, со всех лап бросался вдогонку. Но все люди были чужими.
Пес спокойно относился к молодой рыжей кошке, шнырявшей тут же, к птицам, подбирающим крошки. Чувствовал то, чего не понимают люди: Земля-то одна. Общая. Божья. И только одно по-настоящему страшно — озлобиться. Хоть человеку, хоть собаке.
Варя пришла и в следующий вечер, принесла нехитрой еды. Сама присела рядом, не обращая внимания на ядовитые взгляды прохожих. Апостол вертелся тут же, норовил лизаться в лицо.
– Я пришел с войны — никому не нужен, — Сергею хотелось рассказать свою судьбу, как только может хотеться сбросить невыносимо тяжелую ношу. — Жена предала, не стала ждать. Друг у меня один только был, убили его у меня на глазах. Завертелось… По пьянке вот сунулся в драку, не сообразил, что я же войной меченый, убить могу, падает планка.
Варя слушала без осуждения, без ханжеского страха.
– Тысячу раз хотел начать жизнь заново, по-человечески. Без жилья остался. На работу куда возьмут с таким прошлым. Живу, барахтаюсь как-то. Было, решил, что лучше такому не жить. Веришь, стрелялся. Из обреза. Недострелился. Хотя в Афгане в мазилах не ходил. Видно, не принял меня Бог.
– Значит, жить нужно. Всё еще можно исправить. У тебя есть дети?
– Сыну тринадцатый год. Я с ним не вижусь. Жена сказала — не нужен папа зэк.
– Живи ради сына. Придет время — он всё поймет не будет тебя осуждать.
– Дай Бог чтоб не пришло. Потому что чтобы понять, надо самому пройти. А я не хочу, чтобы у сына была такая судьба, как у меня.
Девочка молчала. Не то слезы, не то тающий снег разъедал ей глаза.
– Откуда ты такая взялась? Сейчас все бессердечные. В крайнем случае копейку кинут — подавись. А то вообще мимо. И глаза свинцовые.
– У меня любимый — художник. Он очень беззащитный перед жизнью. Оголенный нерв. Я и раньше всех жалела, но он научил меня еще острей чувствовать боль людскую. Я даже иногда глаза закрываю надолго, чтобы представить, как чувствуют себя слепые… Надо всем сострадать. Отдавать своей души частичку, как будто она безразмерная.
– Любишь его очень, да? Прямо сама вся светишься, как иконка, когда говоришь.
– Родной он мне. И за мужа, и за брата, и за сына.
– Ты молодая, Варенька, — произнес Сергей сочувственно, первый, кто понял душу ее; сказал так, как будто молодость — горькая болезнь.
Хотел сказать, да не решился, побоялся ранить. Прогонит он тебя. Я и сам не принял бы твоей жертвы, не ломал судьбы… Наверное, не понять мужчине, что любящей преданно женщине ты не в тягость любой, хоть даже ударит судьба болезнью или нищетой, вместе выстоять легче; а вот если прогонишь, навеки душу ей изломаешь.
– А что толку от моей жалости. Я даже не могу забрать эту собаку к себе. А он ждет. Как ребенок.
В карих глазах пса жили надежда и боль.
– Сейчас расскажу тебе, что никому не говорил, — Сергей пытался раскурить дрянную сигарету, а огонек всё погасал на ветру. — Я в молодости в Сибири был с одним старателем, он уже умер. Не умер — убили. Я знаю золотую жилу, про нее никто не знает. Хорошая такая жилка, крепкая. Хочу туда поехать, намыть золота. Не для корысти. Мне сейчас, чтобы жизнь человеческую начать, нужны деньги, без них как. Хотя с них все беды и начинаются, с денег. Никто это место не знает, вот поеду один, старательское дело знаю, руки, слава Богу, целы… Подняться хочу, понимаешь. Нельзя так дальше. А может, меня убьют за это самое золото, если кто узнает.
Совсем не казался матерым зверем этот невысокий усталый мужик с лицом, изрезанным морщинами, глубокими, как ножевые раны.
Город затаился в хищной ночи.
– Я тебя провожу немножко, — предложил Сергей. — Меня не бойся, я тебя не обижу. А другие могут, много всяких. Слишком много.
Горбатая улица шла вниз. Фонари казались жуткими, как виселицы. Пурга снежными иголками хлестала в лицо.
В одном квартале царствовали собаки. Одичалые, разных мастей, сгрудившиеся в бешеную свору. Завидев людей, они подняли хриплый лай в добрые двадцать глоток.