Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
Николай уронил голову на руки и замер, прислушиваясь к тягучей тишине. Свершилось.
Не страх, не стыд, а многолетней давности воспоминание бередило душу. Как молодым ошеломлен был выпавшей ему участью, потерян: ну как этою махиной норовистой управлять? — сгоряча даже клял свое старшинство, зная, что брат рассудительней и жестче, и не имеет его смирения и привычки каждому верить. Тогда бы Ники без спора, без раздора уступил престол. Одно дело — Россию молодую и сильную передать в более хваткие, крепкие руки. И совсем иное — бросить ее сейчас, полусумасшедшую,
Казалось, будто гонит по бездорожью ретивых, мятущихся коней, подчас неуправляемых. Свершилось — на двадцать третьем году правления забесившиеся кони сбросили ямщика. И теперь трудней всего — подняться. С разбитой судьбою, с переломленным хребтом. Подняться и суметь уберечь своих детей.
Некстати вспомнилось — самодовольство, промелькнувшее вчера в вежливой полуулыбке Рузского, недобро, насмешливо блеснули темные, с змеиным прищуром глаза. Один из тех, кто на себя взял смелость говорить от имени России и за нее решать, что для нее лучше и правильней. А сколько таких набежало и еще набежит. Как стервятников на поле битвы.
А впрочем, Бог с ним. Мысли переметнулись в Царское, Николая терзала тревога за Аликс и детей. Внезапный страх: только бы возненавидевшие царя не тронули Наследника. «Господи, отведи» — одними губами прошептал Николай. Но сам не мог поверить, что кому-то достанет злобы отыграться на двенадцатилетнем мальчике. Не вовсе ведь нелюди. Говорят, даже звери лесные детей не трогают.
Господи, как стыдно, как больно поглядеть будет завтра в глаза Алексею. Его ведь царство, его будущее пришлось отдать.
Думая о родных, чуть успокоился, они ближе и насущней, чем судьба державы. Перекрестился тихонько и стал молить Бога за дочерей и сына, за супругу. И за страну свою, лежащую в злобе и руинах в мглистом сумраке близящегося рассвета.
Ночь просветлела, из рваных туч выбился месяц. Поезд рыкнул, дернулся и стал набирать ход.
Огонь присмирел, золотым зверем ласкаясь к вогнутым прутьям старинной каминной решетки. Он вмиг сглодал хрупкие бумажные листочки и знал, что сейчас получит еще добычу.
Женщина, разбиравшая письма, чутко вздрагивала на каждый шорох за дверью большой залы. Болели глаза, изнуренные бессонницей, но Аликс продолжала вчитываться в далекие, бесконечно дорогие строчки. Рукою гладила, как будто живое создание, к лицу подносила письма, прежде чем бросить в пасть огня. И они пахли не ветхой бумагой, не чернилами, не пылью многолетних ларцов, — прошлым пахли. Теплом родных рук.
Без единой слезинки жгла. Только унять бы дрожь в слабеющих ладонях.
Аликс оступилась на крутой лестнице. Вечер бросал в окна гомон, крики и брань. Солдаты подняли мятеж, и толпа бесновалась уже у самых ворот, хмельная не от вина, а от злобы.
Государыня вышла к ним, на ходу запахивая пальто поверх белой формы сестры милосердия. Мария догнала мать около двери:
–
Девочка не призналась, что ей боязно, что больше всего на свете хочется сейчас, как в детстве, когда примерещится что-нибудь в темноте, забраться с головой под большое одеяло, прошептать молитву, свернуться калачиком и не слышать надвигающегося рева толпы и резкого хищного оружейного треска.
Лютая стужа окатила их, чуть успокоила, прояснила мысли. «Бог не оставит нас, дочка» — прошептала Александра и рассеянным, торопливым жестом погладила Марию по голове.
Она подходила к солдатам дворцового караула, благодарила за верность и просила не провоцировать побоища. Люди, которых знала она столько лет, секунду назад готовые уйти не оборачиваясь, замешаться во враждебную толпу, прятали взгляд.
Только тонкая кованая решетка ограды отделяла ее от восставшего народа, и вдруг Аликс показалась себе пойманной как зверь в западню за эти чеканные прутья. Она совсем не различала лиц в наступившей мгле, как черная волна колыхалась, и из многоголосья до сознания долетали обрывки.
– Долой!
– На штыки ее!
– На ловца и зверь, сама идет, стреляй!
– Хлеба дай людям!
– Долой!
А нужно найти слова, чтобы словом лишь удержать их от бойни, чтобы слово оказалось сильней штыка и нагана.
– Я прошу вас успокоиться и не проливать кровь. Ради ваших матерей, ради ваших детей. Довольно людей гибнет на фронте, чтоб еще ввязаться в побоище и убивать друг друга.
Аликс говорила спокойно и благодарила Бога, что стемнело и никто не видит, как дергается у нее нерв около левого глаза.
Вперед вырвался малорослый и худой парень, горбоносый, точно чертик из табакерки, в полосатой грязной тельняшке матроса. Смеясь надрывным хриплым смехом, выхватил из-за пазухи пистолет.
Тогда вдруг Мария вышла вперед, заслоняя собою мать. Лихое отчаянье зверем шевельнулось в сердце: пусть убьет. Ибо ждет, может быть, худшее — чувствовала инстинктивно, молча. Достанет ли сил выдержать.
Матрос пошатнулся, невольно опустил оружие, зло сплюнул сквозь щербатые зубы.
– Сволочи… Детьми прикрываетесь… Иконами прикрываетесь…
Однако толпа разбредалась, и оставшиеся притихли. Без единой раны закончился этот страшный вечер, последний вечер февраля.
Снег сошел с неба, милосердный и светлый, заискрился в воздухе белыми звездами, пошел хлопьями, пеленой, укутывая истоптанную враждой землю. Снег ложился людям на плечи, на руки, и вместе с ним наступала удивительная тишина. Снежинки запутались в русой косе молодой царевны и стыдливо укрывали первую седину ее матери…
Вернувшись в комнату, Александра упала на колени перед иконой Знамения Пресвятой Богородицы. Женщина молилась молча, тою сокровенной молитвой, которой не должен слышать никто, кроме Того, Кому она предназначена. И пусть в мыслях ее русские слова мешались с немецкими — молилась за Русь, как молится тихонько мать за больного ребенка. Господь услышит, поймет.