Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
– Я сделаю вас ловцами человеков, — тихо засмеялся странник. Смех у него был добрый, молодой. — Тебе хочется власти над сердцами, Симон, вижу. Но большая власть — это большое искушение. И почти всегда — мученичество.
– Я готов к этому, учитель. Я пойду с тобою по твоему пути.
– А ты, Андрей? С тобою лукавый никогда не совладает, оттого что тебе не надо ни золота, ни трона. Таких мало среди людей, и против твоего сердца у зла нет оружия.
– Твоя дорога стала и моей дорогой, — ответил юноша, опускаясь на колени. — Я ждал тебя много лет, Учитель, сам того не ведая.
Площадь раскалялась,
Толпа была тяжела для Иисуса, слишком верно знал он эту чудовищную неуправляемую стихию, не имеющую ни лица, ни разума, с одинаковым яростным восторгом способную и вознести, и затоптать. Искал близких, понимающих взглядов, хотя бы одного человека, кто не для забавы слушает его.
– Заповедь одна: любовь. Не огнем, но любовью и терпением спасется мир. Бог — любовь. А люди убивают в себе Бога. Каждый день, каждый час.
В народе шло волнение, невнятный глухой ропот, как в поле в бурю клонятся и шумят колосья.
Добрые проницательные глаза Иисуса чуть потемнели, как тревожное небо перед грозой, усталым жестом он отбросил русые волосы, непослушно падавшие на лицо.
Он отыскал в толпе спокойного мальчика с огромными глазами, у которого с собою в корзине был хлеб и несколько рыбок, тогда и из своей котомки бережно достал ломоть душистого хлеба.
– Варфоломей, помоги разделить между всеми, — обратился Иисус к доброму другу и помощнику. Раздался смех, как ножевые удары. Но непонятное происходило — хлеба не убывало, сколько ни ломали, и желтый глиняный кувшин с колодезной водой, который передавали из рук в руки, оставался полон.
– Учитель сделал это не потому, что вам позарез надо было посмотреть на чудо, а потому только, что все голодны, — не сдержался Варфоломей. — Не шут заезжий — потешать вас.
Варфоломей был уроженец Востока — смуглый, с добродушным близоруким прищуром. Он не терпел никакой фальши в словах и поступках людей, и поступки предпочитал словам.
Варфоломей старался, насколько возможно, оберегать Иисуса, как мог бы оберегать своего юного сына; ибо великая сила, данная Иисусу духом небесным, стала и его непереносимым страданием, врожденною болью чуткого сердца, и оттого ему на свете трудно, как голубю в силке.
– Будем незваными гостями у тебя, — сказал один из двенадцати учеников Христовых, Иаков Зеведеев, — покажи нам с братом, где ты живешь.
– Будьте зваными. Только идти далеко.
Иаков был очень молод и как будто стыдился своей юности, мальчишьего облика и ломкого отроческого голоса, он нарочно старался казаться взрослее, грубее. Случалось, мог и выбраниться хлестко, но без злобы. Он тоже, как Иисус, был плотник, ремесло свое любил и слыл хорошим мастером.
Дом Иисуса был за околицей, в отдалении от прочих домов, на краю неродящего поля. Жасминовый куст заслонял большое окно. Жасмин отцвел уже, лишь несколько смятых лепестков светились в ветвях. На тихом подворьи копошились рябые куры. В окнах мерцал добрый спокойный свет от грубых восковых свечей. Дверь открылась с тихим всхлипом — этот дом был очень стар. Братья Иаков и Иоанн осторожно прошли в светлицу вслед за Иисусом.
В доме пахло пресным хлебом, теплым вкусным запахом,
Бессмертие и тысячи свечей, зажженных в ее честь, и хоры ангелов, не ведающих боли, вечно будут славить ее… Всё отдала бы Мария за клочок земного мирного счастья, за то, чтобы сын ее остался жив.
Комнату прорезал крик. Бессознательный хриплый крик отчаяния, вырвавшийся из горла спящего. Двурогая луна недобрым взглядом метила в низкое окно, и подле ложа догорала свеча, поставленная в глубокую тускло-синюю чашу.
– Спи, родной, спи. Это всего только дурной сон, — Мария Магдалина склонилась над беспокойно спящим Иисусом, гладила его спутанные волосы. Он вскрикнул снова, но не проснулся, только нервно дрогнули веки. Молодая Мария чувствовала, как больно бьется у ней сердце, точно пойманная птица, натыкаясь на ребра. Жуткая ночь стояла в жилище, долго еще до свету, луна и середины неба не пересекла.
– Спи, родной, спи, всё хорошо, — прошептала женщина. — Я защищу тебя, уберегу.
Она тяжело поднялась и задернула полог на окне: пускай ночь не глядит, не мучает. В сумраке усталые черты любимого лица казались спокойней и моложе.
– Как я хочу сына, похожего на тебя, — сказала женщина вслух, эта мысль прожгла ее, жажда материнства тревожной болью отозвалась в груди, почти телесно ощутила она на руках теплый, беспомощный комочек плоти…
Ночная одежда сползла с плеча Магдалины, открывая большой багровый шрам на том месте, где разодрал ей кожу один из беспощадных камней, какими целили в нее иудеи.
– Родной мой. Ты мне теперь и любимый, и брат, и сын…
На реснице спящего сияла слеза.
Иисус с учениками шел к селению, когда человек, утративший облик людской, выбежал перед ними на пыльную дорогу, оскалившись и рыча по-звериному. Зрачки его жгли, как раскаленные иглы, что-то бессознательно страшное, не людское было в этих темных неподвижных глазах. Безумный вместо одежды заворачивался в погребальную пелену, руки его были исполосованы незажившими ранами — он сам себя резал тонким ножом, пытаясь так выпустить наружу мутную боль.
Один из апостолов, тщедушный, с нервным невыразительным лицом, отшатнулся, точно его кнутом ударили, и сдерживал крик, кусая губы. Прочие спокойнее приняли появление полоумного и старались осторожно обойти его.
– Чего ты испугался, Иуда? — спокойно спросил Иисус. — Нам, детям Божьим, бес не сделает зла.
Полоумный изогнулся дугой, рычание его перешло в надсадный рев. Иисус крепко схватил его за кровоточащие запястья.
– Повелеваю тебе: выйди прочь, — сказал негромко, но с большою силой в голосе. Сам содрогнулся, чувствуя, как напряглись жилы, точно разрываемые веревки. Исцелить — чужую боль принять. Это не впервой ему было. У Иисуса немели руки, когда калеки уходили от него целыми, надолго сумрак застилал глаза, когда он помогал слепым прозреть.