Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
Тогда и Петр обнажил клинок и, как поминается в Евангелии, рассек ухо рабу первосвященника.
– Не надо, — покорно остановил их Иисус. — Не надо больше ничего.
Понукая и хлеща, как охромевшую лошадь, его всей толпою повели на подлый суд.
Варфоломей спешил. Пасхальную ночь он пробыл у больного старика. У него получилось усмирить боли, и старый человек уснул под утро. Варфоломей знал, что сострадание должно быть деятельным. От слов и слёз проку никому не будет. Вот и не остался он в праздник со всеми, а ушел к старику, нуждавшемуся
А на рассвете явился гонец, запыхавшийся мальчишка, и сообщил, что Иисуса Назарянина схватила стража.
Варфоломей почти бежал гулкими, пустыми рассветными улицами, и сердце колотилось в такт шагам, дыхания не хватало, виски ломила единственная мысль: успеть. Он защитит Иисуса, докажет, что нет за ним никакой вины, почти без труда отобьет его у первосвященниковых воинов. Варфоломей ненавидел власть во всех ее проявлениях — кесаря, первосвященников, всех начальствующих с их повелительными криками, жадными глазам навыкате, и рабскую робость толпы пред ними. Мечтал, чтобы общество строилось на доверии и доброй воле. Упразднить, выбросить все заменители совести: начальство, деньги, пыльные свитки законов и орудия казни. А палачи пускай растят сады прекрасные.
Тяжело дыша, вошел Варфоломей в сад. Между деревьями неспешно, вперевалку шел толстый садовник.
– Здесь был Иисус Назорей. Скажи, прошу, где он сейчас. Мне сказали, его взяла стража.
– Ну была здесь заварушка какая-то с утра. Вон, всю клумбу цветочную истолкли. Влетит мне теперь.
Варфоломей едва сдержал порыв вцепиться в его ленивую равнодушную глотку и тряхнуть, как собака крысу.
– Где он сейчас? Куда его повели?
– А я почем знаю, — ответил садовник, давясь зевотой. — Не хватало мне следить за всякими.
Тяжелая дубовая дверь первосвященникова дома закрылась перед Петром. Он кричал, колотил в дверь кулаками, но никто не впустил его. Он пытался подслушать, что же там происходит, припав к стене, но мощная каменная кладка не пропускала наружу ни звука. Петр издали следовал за стражниками, уводившими Иисуса, хотел придумать, как внезапно напасть и освободить его, но один против толпы ничего не мог поделать. Решил ожидать на заднем дворе, обманывая себя надеждой.
На задний двор выходило одно окно, наглухо завешенное холстиной. Ночь едва просветлела, было холодно, и прислужники развели костер. Петр протянул к рыжему огню озябшие руки. Возле огня — круг света и тепла, и тем враждебнее казался темный холод улицы, тем труднее сделать шаг прочь от костра.
Петр мог бы поджечь дом Каиафы, отчетливо представил, как бросает в окно жаркую головню. Но что с того? Пламя быстро затопчут. Узнику уже не помочь.
Иисус жил еще, сносил униженья и боль, хотел еще жить и видеть солнце, а для близких его наступил горький покой, как будто он уже умер. Так люди оправдывают свое равнодушие. Так кажется легче.
Рассвело. К костру подошла старая служанка подбросить дров. Внимательно сощурясь, поглядела она в лицо Петра:
– Ты друг того, которого сегодня судят? Кажется, тебя видали с ним.
– Нет, — ответил он, не пряча глаз. — Я не знаю этого человека.
Когда она ушла, один из сидевших у огня усмехнулся:
– Зачем лжешь. Ты был с ним.
– Я не был с тем человеком и не знаю его. Разве я должен поклясться перед тобою?
Костер сердито зашипел, прогорая. Новое утро начиналось насмешливым, режущим барабанные перепонки петушиным криком.
Как пришибленный зверь, метался предатель по околицам. Слабость и страх гнали Иуду прочь от людских поселений. Вчера он люто хохотал пред всеми, а теперь боялся собственной горбатой тени и отзвука своих шагов. Он не искал оправданий своего поступка, ибо их нет и быть не может.
Хотелось лечь и завыть по-звериному в серое, тягостное небо. Весь город побежал глядеть на казнь, для них это хорошая забава. Последний хрип умирающего встречает одобрительное гиканье толпы. А глаза у них пустые, точно ямы.
Внезапно Иуда понял, зачем он шел в этот дикий перелесок, и для чего взял с собою тонкую прочную бечеву. Он остановился под иссохшим мертвым деревом, коряво нависающим над тропкой, и принялся мастерить затяжную петлю.
Знал: смерть всех оправдывает, кто не смог оправдаться жизнью. Смерть милосердна.
Иуда очень боялся боли, любой телесной боли, потому заколоть себя мечом не мог. Надеялся, что в петле промучается недолго. Он зацепил веревку за высокую ветвь дикой высохшей смоковницы, неловко влез в отверстие петли и закачался над нехоженой тропой. У него сразу переломился шейный позвонок, хребет оказался хрупкий, как у рыбы; долго страдать было бы ему слишком большою честью.
Потемневший крест вонзался в небо над горой. Страшная гора, точно выжженная, никогда ни травинки здесь не пробьется, — проклятое место!
Рядом с другого креста скалился разбойник, еще живой. Хотя б скорей пришли добить.
Двое римских солдат сняли тело Иисуса с креста. Сейчас они за ним вернутся. Магдалина обняла его, точно живого, еще хранило тепло израненное тело. Она бережно закрыла светлые страдальческие глаза, стерла кровь с лица. Не верила смерти.
Глаза ее налились болью, но терпела, закусив губы: нет, ни палачи, ни равнодушные зеваки не будут ее слезы пить, ни единой слезинки не даст им. Плакать можно наедине.
Солдат стражи с грубым окриком оттолкнул ее.
– Отойди прочь, — крикнула Мария. — Что вы хотите сделать, куда нести его?
– Где ты видала, женщина, чтобы распятых преступников погребали, как порядочных иудеев? В ров, куда же еще. Там собаки и шакалы хорошо позаботятся о нем.
– Не смейте. Вы убили его, и будьте прокляты за это. А теперь, после смерти, дайте ему покой.
Другой солдат, моложе и наглей, пытался заломить ей руки. Молодая женщина вырвалась, как рысь. Жалела сильно, что нет у ней ножа.