Творцы и памятники

Яров Ромэн Ефремович

Голос в эфире

Весной 1921 года на Вознесенской улице в Москве — маленькой, застроенной деревянными домишками, расположенной почти на окраине — за Курским вокзалом, — появились бригады плотников. Они ставили две огромные, самые высокие в России антенны — по сто пятьдесят метров каждая. Это была не Тверь восемь лет назад: никто новому сооружению не удивлялся. Все знали, что здесь, на пустыре, должна быть создана Центральная радиотелефонная станция. Строили ее и зимой и летом. На огромной высоте рабочие, продуваемые холодными зимними ветрами, проводили целые дни. И вот готов небольшой белый домик, внутри его передатчики, над усовершенствованием

которых Бонч-Бруевич работал до самого последнего момента, стараясь повысить мощность их до такой степени, чтоб больше не нужно было пока строить в Москве другие станции.

15 сентября 1922 года газета «Известия» напечатала сообщение: «…Всем. Всем. Всем. Настройтесь на волну 3000 метров и слушайте. В воскресенье, 17 сентября, в 3 часа дня по декретному времени на Центральной радиотелефонной станции Наркомпочтеля состоится первый радиоконцерт. В программе — русская музыка…»

Михаил Александрович мог своими словами пересказать музыку самых сложных произведений, да так, что музыканты удивлялись тонкости и глубине его восприятия. Теперь он сам составил программу концерта. Мало было чувствовать только музыку — надо было еще с не меньшей точностью чувствовать, на что способна созданная долгими годами упорного труда аппаратура, как она будет себя вести, что донесет до слушателей без искажения, надо было не ошибиться в выборе. Программу первого концерта составили произведения Бородина, Чайковского, Римского-Корсакова, Глиэра, народная песня.

Атомная энергия еще не была открыта, до полетов в космос было очень далеко, но XX век уже два десятилетия изумлял человечество одним техническим чудом за другим. Вот и новое, немыслимое — голос в эфире. Как бы ни складывалась судьба, какие бы испытания ни выпадали, это счастье — дожить до такого воплощения человеческого могущества.

Тихая, засыпанная опавшими желтыми листьями улица заполнилась людьми. Инженеры, гости, артисты, взволнованные, не предполагавшие никогда, что аудиторией их может быть вся страна. Корреспонденты, отечественные и зарубежные. Щелкают затворы фотоаппаратов.

— Может быть, и в Америке услышат, — говорит юная аккомпаниаторша. — Там сейчас мой папа.

Черное концертное пианино выкатили во двор станции. В комнате неизбежно возникли бы искажения звука. На пианино — микрофон.

Три часа дня. Гости отходят от рояля, идут к приемникам на станции, а большинство отправляется к приемнику, стоящему неподалеку в поле, на пне. День тихий, солнечный, слабый ветерок шуршит листвой. Михаил Александрович Бонч-Бруевич подошел к микрофону. Все собравшиеся здесь будут вспоминать этот день, и самые молодые память о нем пронесут через всю жизнь. Но его ощущения не похожи ни на чьи, Это вершина: что бы ни предстояло ему еще осуществить, более значительного момента у него уже не будет. Это итог предыдущего — учебы, службы, тяжелых лет в Твери, беспрерывного напряжения всех сил в Нижнем Новгороде. У человека нет органов, передающих и воспринимающих радиоволны, но вот сейчас он как бы чувствует движение их с огромных антенн, их рывок ко всем континентам земного шара, в невообразимые дали космоса. Михаил Александрович Бонч-Бруевич — юнкер, офицер, энтузиаст, ученый, первый советский радиоинженер, помолчал в волнении, наконец решился:

— Алло! Слушайте. Говорит Центральная радиотелефонная станция. Начинаем концерт…

Тихий гений

«…Основная особенность творческого ума Шухова, которая проходит красной нитью во всех его изобретениях, — это достижение минимума затраты энергии при максимуме результатов».

Профессор П.К. Худяков

«Вы —

математик!»

…Миновали невысокую часовенку Николаевского моста. Проезжающие крестились возле нее; некоторые, сходя с экипажей, кланялись. Извозчик свернул и покатил по набережной Васильевского острова, вдоль ряда двухэтажных домов. Стучали по булыжникам железные шины колес, поскрипывали рессоры. На Неве стояли суда — с трубами и свернутыми парусами. Вдоль берега тянулись дебаркадеры, низенькие деревянные домики с окнами у самой земли и спасательными кругами на стенах. Чугунные тумбы отделяли тротуар от пологого спуска к воде. Громыхая, снизу поднимались телеги; мужик в красной жилетке и выпущенной белой рубахе монотонными движениями черпал ведром воду, выливал в бочку.

— Вот, барин, — сказал извозчик, — угол набережной и Седьмой линии.

Молодой человек, сошедший с пролетки, был в инженерной форме — совсем еще новой, не обмявшейся. По тому, как он поглядывал то на рукава, то на брюки, видно было, что носит ее всего несколько дней. Он нашел нужный дом и дверь, постучал. Слуга со строгим лицом возник на пороге.

— Господин действительный статский советник изволит принимать по субботам с двух до четырех часов пополудни.

— Доложите ему, что инженер-механик Шухов срочно просит.

Слуга ушел в глубину большой квартиры, вернулся:

— Пожалуйте…

Навстречу, прихрамывая, размахивая руками, шел человек, которого Шухов до этого видел всего лишь несколько раз в стенах Московского технического училища. Студенты перешептывались за его спиной.

— Чебышев…

— Великий математик…

— Почетный член педагогического совета…

— Академик Петербургской и Парижской академий наук…

— Французы с большим разбором принимают в свою академию иностранцев. Всего восемь таких. Чебышев среди них…

Чебышева сопровождал обычно директор училища Виктор Карлович Делла-Вос. Казалось, невероятно огромная дистанция отделяет всемирно известного ученого от скромного студента. И вдруг…

Шухов сел, осмотрелся. Небогато. На гладком письменном столе два односвечовых подсвечника, бронзовое пресс-папье в виде коня. Несколько стульев с прямыми ножками, деревянными, с плавным изгибом спинками и бело-зеленой полосатой обивкой. Роскошью и не пахнет. О Чебышеве говорят, что он на личные нужды деньги тратит неохотно, зато на модели не жалеет. И верно, под стеклом вдоль стен — паровозики, мельницы, кораблики и множество механизмов. Все это блестит в ясном свете майского петербургского утра.

— Обычно посетители приходят, чтобы изложить свою просьбу, — начал смущенно Шухов. — Но у меня никакой просьбы. Виктор Карлович, узнав, что я еду в Петербург, сказал, чтоб я воспользовался случаем и зашел к вам. Вы хотели говорить со мной.

— Он предупредил, о чем?

— Нет.

Чебышев сел по другую сторону стола и, подперев подбородок кулаком, ероша седые бакенбарды, стал внимательно разглядывать Шухова. Тот опустил глаза, юношеское, с нерезкими еще чертами лицо покрылось краской.