Твой восемнадцатый век
Шрифт:
Проснулся автор и смеется над своим глупым сном. Разве бывал на свете хоть один царь, который бы добровольно уступил что-нибудь из своей власти, который заступился бы за крестьян перед вельможами и помещиками?
«Колокол ударяет. И се пагубы зверство разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие… Гибель возносится горе постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими. Уже время вознесши кому, ждет часа удобности, и первый льстец или любитель человечества возникши на побуждение нескольких ускорит его мах. Блюдитеся».
Таких строк царица Екатерина никогда не читала,
Пугачев, однако, был мужик, неграмотный, а Радищев — дворянин, грамотный. И царица гневно записывает: «Бунтовщик хуже Пугачева!»
У императрицы еще несколько версий, объясняющих поступок Радищева.
Во-первых, что он сумасшедший; во-вторых, было предположено, будто писатель сердится оттого, что прежде, когда был пажом, жил во дворце, а теперь его туда не пускают.
Издан приказ об аресте книги и аресте автора. Пришли полицейские, велят Александру Николаевичу идти с ними. Дети остались совсем одни: мать незадолго перед тем потеряли.
Радищева посадили в крепость и вскоре объявили приговор: смертная казнь!
Каждое утро Радищев просыпался, думал, что начался последний день его жизни: вот-вот откроется дверь и прикажут идти к виселице или под топор. Однако царица все же не решилась казнить своего врага. Возможно, боялась сделать из него мученика и тем упрочить славу и память…
И вот осенним днем, в цепях, вывели узника из крепости, посадили в тюремную карету и объявили, что его отправляют в Сибирь сроком на десять лет. Ехать же до места ссылки 7000 верст.
«Путешествие из Петербурга в Москву» Екатерина II приказала отнимать, у кого бы оно ни нашлось, и тут же сжигать.
Зато отныне платили большие деньги, чтобы хоть полистать страшную книгу, которая так разгневала императрицу, и снять с нее копию. Сорок лет спустя Пушкин добыл себе экземпляр «Путешествия из Петербурга в Москву» и отдал за него двести рублей. Сейчас, двести лет спустя, науке известно более сотни рукописных копий «Путешествия» и десятка полтора книжек…
Но это было после. А сейчас Радищева везут в Сибирь. По дороге с ним выехали проститься старенькие родители. Всего же добирался он от Петербурга до места своей ссылки больше года…
Щербатов умирает в Москве в то самое время, когда Радищева везут на восток… Судьба первого русского революционера страшна и печальна. Щербатов — совсем не революционер, сторонник старины, крепостного права… Но зато он занимал такие высокие должности, так много знает, так презрительно относится к развращенным, бесчестным «верхам», что говорит вещи опасные, о которых если б царица знала, то уж приняла бы свои меры, как с Радищевым…
Еще на службе, а потом в отставке князь, кроме явных, регулярно выходящих томов древнерусской истории, готовил полускрытые от публики труды и материалы о Петре Великом, а вдобавок — историю своего времени!
Среди сохранившихся бумаг Щербатова, даже в тех манускриптах, что перешли потом в Эрмитажную библиотеку, попадаются любопытнейшие записи, фрагменты, анекдоты — живые бытовые черточки, детали, через которые неожиданно проступает потаенная, запретная «большая история».
Так, 27 августа 1769 года князь записывает по-французски: «Находясь в Царском селе, Ее Величество рассказала мне, что супруга царя Ивана Алексеевича была столь недовольна своими дочерьми, принцессами Екатериной и Анной, что перед смертью прокляла
Эти мелкие с виду подробности и анекдоты довольно многозначительны; и сильнейшее детское воспоминание царя Петра, видевшего, как был кинут 15 мая 1682 года на стрелецкие копья боярин Матвеев; сообщение, записанное со слов М. А. Румянцевой (жены известного сподвижника Петра I Александра Румянцева и матери знаменитого фельдмаршала); и «тонко организованные» разговоры Екатерины II — о проклятии, будто бы наложенном на своих потомков женой Ивана V, старшего брата Петра I: если четыре колена ее потомков тем самым приговорены к несчастьям, то это как бы снимает часть ответственности с Екатерины за злоключения Брауншвейгского семейства (внучки и правнуки Ивана VI).
Разумеется, самые острые сюжеты, особенно относящиеся к царствованию Екатерины II, не попали в «Эрмитажное собрание» и, подобно небольшим «спутникам», группируются, дополняют наиболее крупный, законченный, откровенный исторический труд, написанный за три-четыре года до смерти, в 1786–1787 годах.
«Взирая на нынешнее состояние отечества моего, — начинает Щербатов, — с таковым оком, каковое может иметь человек, воспитанный по строгим древним правилам, у коего страсти уже летами в ослабление пришли, а довольное испытание подало потребное просвещение, дабы судить о вещах, не могу я не удивляться, в коль краткое время повредилися повсюдно нравы в России. В истину могу я сказать, что если, вступая позже других народов в путь просвещения, нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов, — мы подлинно в людкости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей. Но тогда же гораздо с вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов…»
«Отрицательные герои», «повреждатели» Щербатову видны ясно: из всего XVIII столетия с большим знанием он беспощадно и откровенно вытаскивает фигуру за фигурой, рисует портрет за портретом: честолюбец-грабитель Александр Меншиков, за ним другой временщик — Иван Долгорукий. Затем Бирон и его люди; при Елизавете Петровне князь Алексей Михайлович Черкасский — «человек весьма посредственной разумом своим, ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий свое имя и гордящийся единым своим богатством, в УГОДНОСТЬ монархине со всем возможным великолепием жил; одежды его наносили ему тягость от злата и сребра и блистанием ослепляли очи; екипажи его, к чему он и охоты не имел, окроме что лучшего вкусу, были выписаны из Франции, были наидрагоценнейшие; стол его великолепен, услуга многочисленна и житье его, одним словом, было таково, что не одиножды случалось, что нечаянно приехавшую к нему императрицу с немалым числом придворных он в вечернем кушанье, якобы изготовляясь, мог угощать».