Твоя Антарктида
Шрифт:
– Да он и маскироваться-то не умеет. В собственных ногах запутается. Дылда несчастная!
– Я тебя спрашиваю: какой был приказ?
– Ну, был идти ему…
– А кто тебе дал право оспаривать военный приказ? Кто, я спрашиваю!
– Да я думал…
– Отставить! – Всеволод нервно потер перчаткой щеку и громко, чтобы слышали все ребята, отчеканил: – За нарушение воинской дисциплины налагаю на тебя взыскание: трое суток гауптвахты. Немедленно пойдешь в школу и будешь помогать девочкам делать елочные украшения… Ясно?
Мальчики, окружившие Митьку, переглядывались.
Митька молчал и ковырял носком валенка снег. Выбыть сейчас из игры – это был удар, которого он не ожидал.
– Слушай, Сева, – мягко сказал заместитель командира Коля Ерохин, губастый парень с круглым добрым лицом, – он, конечно, трех суток заслуживает, вполне заслуживает, но, понимаешь ли, учитывая обстановку, мне кажется, можно ограничиться более мягким взысканием. Я бы лично не удалял его из подразделения в то время, когда начинается штурм. Нельзя забывать, что штурм будет очень трудный, потребует всех наших сил и каждая боевая единица…
Ребят словно прорвало – вот были те слова, которых они ждали, но не решались высказать вслух.
– Верно! Верно! – зазвучали голоса.
– Он все подходы к крепости знает!
– Оставить Митьку! Оставить!
Всеволод непреклонно смотрел на ребят и молчал, пока не улегся шум. Выждав паузу, он металлическим голосом сказал:
– Мы никому не позволим деморализовать наши боевые ряды. Знаете ли вы, с чем это граничит в военное время? Знаете, я вас спрашиваю?
Ребята опустили глаза, замолчали. С Двины пронзительно задувал ветер, леденил щеки и руки, постукивал обледеневшими ветками кленов.
– С предательством! – жестко закончил Всеволод.
– Врешь! – сорвавшимся голосом закричал Митька и, сжимая кулаки, огляделся, ища поддержки у ребят.
Но ребята молчали: кто смотрел в небо, кто возился с креплениями на лыжах, кто усиленно дул в варежку. Тогда, облизнув кончиком языка пересохшие губы и поглубже нахлобучив ушанку, Митька медленно стал вынимать палки из лыжных ремней.
– И никакого прощения человеку? – робко спросил чей-то простуженный, с хрипотцой голос.
– Приказ обжалованию не подлежит, – отрезал Всеволод. – Сорокин, можешь идти.
– Ну что ж, – сказал Митька, сунул носки валенок в ремни, туго затянул на пятках заржавевшие пряжки и добавил: – Еще вспомните Дмитрия Сорокина…
– Таких солдат нам не нужно.
– …но будет уже поздно.
– Кругом… шагом марш!
Митька подпрыгнул, громко хлопнув лыжами о снег, задвигал валенками, проверяя прочность креплений; потом выпрямился, грудью уперся в палки…
– Ну и черт с вами! – Митька оглушительно свистнул, вонзил в снег палки, оттолкнулся и исчез за краем обрыва.
Толкая друг друга, ребята бросились к обрыву. Заросший кустарником и деревьями, он тремя огромными террасами уходил глубоко вниз. Ни один еще лыжник, даже взрослый, не решался съехать с такой головокружительной высоты.
Низко
Не дыша, с жутким холодком в сердце, с каким ожидают несчастья, смотрели ребята вниз.
Секунда – и Митька вынырнул из-под земли и, упруго подпрыгивая на горбах и колдобинах, понесся к реке. Сила разгона донесла его до середины Двины.
– Вот это да! – с восторгом выдохнул кто-то. И ребята шумно заговорили, обсуждая спуск.
– Какого человека прогнали, а! – назойливо раздавался все тот же простуженный, с хрипотцой голосок, сея сомнения в справедливости командирского приказа.
Но лицо Всеволода, сухое, неподвижное, с сомкнутыми в тонкую черту губами, ничего не выражало. Отойдя от обрыва, он велел строиться, словно ничего не произошло.
– Правда, здорово съехал, а? – приставал к Всеволоду все тот же мальчишка с простуженным голосом.
Но командир только нетерпеливо махнул рукой, и ребята нехотя стали собираться в строй.
Крошечная, не больше подсолнечного семечка, фигурка двигалась по Двине в сторону неприятельской крепости.
– Отставить разговоры в строю! – крикнул Всеволод. – Рядовой Свиридов, выполняйте приказ!
Подхватив под мышки лыжи, Юра по узкой тропинке стал осторожно спускаться с обрыва, с того самого обрыва, с которого так лихо съехал проштрафившийся Митька. Юра слезал боком, опирался на палку и выставлял вперед ногу, ощупывая снег.
А тем временем Митька размашистым шагом шел по лыжне, сильными толчками посылая вперед свое крепкое, мускулистое тело. Задние концы его лыж громко постукивали по твердой колее, и встречный ветер студил разгоряченное лицо. Голубоватый наст, весь в синих пятнах следов и вмятин, разноцветно искрился под декабрьским солнцем, над холмами и далями струился прозрачный морозный парок. Но Митька не замечал красоты зимнего утра. Он шел вперед и вперед, словно хотел убежать от еще звеневшего в ушах тяжелого слова – предательство.
«И без них проживу, – думал он. – Затеяли дурацкую игру с этой крепостью! Тоже мне разведчик! Оглобля несчастная!»
Все дальше и дальше гнал Митька без всякой цели по Двине.
Он оглянулся. Возле пристани, вмерзшей в лед, он увидел знакомую долговязую фигуру Свиридова. «Идет на выполнение задания!» – понял Митька, и что-то легонько кольнуло его в сердце.
Юра шел к устью небольшой речушки Петлянки, где «зеленые» возвели свою крепость. Несмотря на большой рост и неуклюжесть, Юра шел легко и уверенно – этого не мог не видеть опытный глаз Митьки. «Старается, – подумал он, испытывая жгучую зависть, и с недобрым чувством отметил, что Свиридов идет по целине открыто, в полный рост, не скрываясь. – Дурачина! В два счета застукают».