Твоя капля крови
Шрифт:
Но отец… он должен быть зол…
Потом Стефан пришел в себя. Обвел взглядом спальню, одновременно родную и непривычную. Ветка старой ивы стучалась о стекло, точно как раньше. Облившее стены солнце уже загустело и потемнело – сколько же он проспал? А казалось, что за эти годы он вовсе отвык поздно вставать…
Звать слуг Стефан не стал. Первым делом он закрыл ставни; свет уж слишком бил в глаза. В Цесареграде, пожалуй, одно хорошо – солнце не докучает, его там вовсе нет…
Оказалось, что время близится к полудню; домашние
Первым, кого он увидел, оказался не отец, а пан Ольховский. Здоровый, добрый детина, он, казалось, ни на йоту не изменился за эти годы.
– Ты погляди только! Стефко! А ну иди сюда, песий сын! Сколько ж я тебя не видел… Погляди, какой красавец!
Он был вешницем семьи Белта, но, в отличие от многих колдунов, таинственности на себя не напускал и занятие свое наукой не называл. Стефан до сих пор помнил огромные прозрачные леденцы, которые вешниц доставал для них с братом прямо из воздуха – забыв о запрете Ученого совета.
Только выбравшись из объятий пана Ольховского, Стефан позволил себе посмотреть на отца. Раньше он не сознавал, насколько похож на него, а теперь будто натолкнулся взглядом на зеркало – только кривое. Стефан не помнил отца таким старым. Что-то надломило его, украло остатки сил. Было чему – Марек, которого носит где-то по миру; разграбленная страна; и молодая – слишком молодая – супруга…
Стефан хотел подойти ближе, обнять его – если б только старик сделал к нему хоть один шаг, если бы хоть как-то показал, что рад его видеть. Но отец скрипуче проговорил:
– А, Стефан… Говорят, ты вчера оборотня отпустил…
Он как на стену налетел. Выпрямился – руки по швам, будто перед цесарем.
– Не отпустил, а прогнал, с вашего позволения. – Уж старый Белта должен знать почему. – Я очень рад видеть вас после долгой разлуки, батюшка.
Учтивый кивок. Только что каблуками не щелкнул. А ведь думал, что едет – домой.
– Я беспокоился о вашем здоровье…
– Умирать я пока не собираюсь. Но, похоже, не только тебя взволновали слухи. Некоторые старые друзья решили меня навестить.
Говорить, что не лучшая идея – собирать ополчение в собственном доме, который и так вернули со скрипом… наверное, бесполезно. Впрочем, здесь не столица; там такое не сошло бы им с рук, но в городе отцу появляться запрещено.
Больше сказать оказалось нечего, и в гостиной тяжко замолчали. В высокие окна било солнце, и Стефан смаргивал слезы, пока отец не позвонил – прибежал слуга и задернул шторы.
Пан Ольховский переводил взгляд с отца на сына – видимо, пытался понять, то ли оставить их наедине, то ли, наоборот, задержаться. В конце концов выбрал второе и забросал Стефана вопросами о Державе и цесаре, а потом потащил в конюшню – показывать нового дражанского жеребца.
Юлия стояла в дверях, когда
– Вам так и не дали позавтракать, – сказала она, глядя мимо. Если приподнять рукав на ее левом запястье, там будет тонкий шрам от пореза. От этого воспоминания Стефану стало горько. – Я распоряжусь…
– Не стоит, теперь уж я дождусь обеда.
Юлия не уходила.
– Ваш отец, – она чуть поджала губы, – у него в последнее время приступы хандры, что не так уж странно. Иногда он может показаться чересчур суровым…
Стефан облизнул губы.
– Он… он был суров – с вами?
– Нет. – Она подняла голову, и он встретился глазами с тем решительным, почти мужским взглядом, который ему так нравился. – Нет, нисколько. Я лишь хотела сказать, что если отец показался вам не слишком гостеприимным – повинен в этом не он, а приступ дурного настроения…
– Я знаю, Юленька, знаю. – У девочки еще хватает духу его утешать, как будто не он сорвался от лиха подальше в Остланд, бросив ее наедине со стариком. – Не тревожьтесь об этом.
Она коротко улыбнулась – и охнула:
– Что с рукой, Стефан?
Ожог ныл куда меньше, чем накануне; Стефан успел о нем позабыть.
– Это волк? Матерь добрая… Дайте, я посмотрю…
Тонкие прохладные пальцы скользнули по рукаву, по сжатому кулаку. Он не выдержал, отдернул руку.
– Спасибо, не нужно…
Она пожала плечами, поправила шаль и неслышно ушла вглубь дома.
Гости начали съезжаться после обеда, и первым, слава Матери, появился Марек. Он залетел во двор на бешеном вороном коне, сам похожий на бродягу из тех, что шляются по дорогам таборами. Соскочил наземь, кинулся к Стефану, обхватил, долго не мог ничего вымолвить, только сопел, как в детстве.
– Марек, Марек… Сколько же лет, где ты был, мерзавец, и весточки от него не дождешься…
– Весточку ему. – Марек отпустил его наконец, счастливо засмеялся; глаза сверкали на загорелом измазанном лице. – В Цесареград? Чтобы тебя тут же обвинили в связи с беглым бунтовщиком? Да и мертвым к тому же! Что они сделали с твоей умной головой, Стефко?
– Отцу-то мог писать и почаще… Как же ты добрался?
Брат был весь в поту и пыли; от него пахло лошадью, дорогой, чужим ветром. Стефан не видел его с того дня, как Марек, шутливо отдав честь, умчался в ставку Войты.
Генерала Войту казнили вместе с остальными.
– Как я только не добирался… – начал Марек, но тут на крыльцо вышел старый Белта, и брат побежал, перескакивая через ступеньки, как совсем ребенком бегал, чтоб уткнуться отцу в колени. Старый князь обнял его и долго прижимал к себе; Стефан заметил, что руки у него трясутся.
Радостные всполошенные слуги натаскали воды, и Марек долго отмывался, а потом пришел к брату – взъерошенный, в штанах и рубашке, оставшихся еще с мирных времен.