Твоя кровь, мои кости

Эндрю Келли

— И этак говорит девушка, появившаяся через пять лет с канистрой бензина и спичками.

— Не надо, — выплюнула она. — Не притворяйся, будто ты хоть немного понимаешь, что мной движет.

Он мог бы сказать ей, что она глубоко ошибается. Что он изучал ее так долго, так много лет, что знал ее, как моряк море. Что он чувствует перемены в ее настроении, как смотритель маяка чувствует боль в коленях перед грозой.

Вместо этого он стиснул зубы и сказал:

— Взаимно.

Словно серебристый лист перед дождем, он увидел проблеск решимости в ее глазах за мгновение до того, как она сделала свой ход. Потянувшись

к нему, она обхватила пальцами его подвеску-пуговицу и резко дернула ее. Шнурок врезался ему в затылок, нитка треснула о кожу с такой силой, что он скривился, стиснув зубы.

Он должен был это предвидеть. Конечно, она узнала ее. Долгие годы он прятал маленькую пластиковую пуговицу. В кармане. В ботинке. В рассеченном трещинами выступе алтаря — крошечный голубой трофей, который он носил с собой, как счастливую монетку. Теперь спрятать ее было некуда. Кожаный шнурок безвольно повис в ее кулаке, что было отвратительно и очевидно. Сквозь шум крови в ушах он услышал ее приятный тихий голос.

— Это мое.

Это не было вопросом, и он не стал отвечать.

— Боже. — Она разжала пальцы и уставилась на маленькую голубую пуговицу у себя на ладони. Он просверлил ее посередине, сделав гладкой и ровной, как металлическую шайбу. Когда Уайатт заговорила снова, ее вопрос прозвучал тихо.

— Было ли что-то из этого настоящим?

Этот вопрос запал ему в душу. «Было ли что-то из этого настоящим?»

Он подумал о звездах, кружащихся над головой, и о ее руке в своей. Сильное биение ее пульса под кончиками его пальцев и то, как он думал, что, может быть, еще одна жизнь на другой стороне неба не была бы такой невыносимой, если бы Уайатт и Джеймс были рядом.

Он подумал о том, чего ему, в конце концов, стоила его нерешительность.

— Нет, — сказал он искренне. — Ты верила в то, во что я хотел, чтобы ты верила.

Взгляд ее карих глаз встретился с его, и он увидел, как на нижних веках у нее заблестели слезы. Снаружи поднялся ветер. Он с бешеным стуком швырял в стекло крылатые семена платана.

— По крайней мере, она не противная плакса, — сказал однажды Джеймс, когда они наблюдали, как она пробирается сквозь заросли деревьев, а ее ладони краснели от ссадин в тех местах, где девушка упала в грязь. — Она разражается слезами по меньшей мере по десять раз на дню. Держу пари, это репетируется перед зеркалом.

На этот раз она не разрыдалась.

Она только зажала пуговицу в кулаке и сделала медленный, успокаивающий вдох.

Уайатт только сказала:

— В таком случае, можешь висеть тут и гнить дальше.

5. Уайатт

Мать Уайатт однажды сказала, что взросление похоже на сбрасывание змеиной кожи. Каждый раз, когда ты это делаешь, то становишься немного другой — с новыми рисунками и пигментацией. Она пронесла эту мысль сквозь года, представляя, как рассыпается на кусочки каждый раз, когда задувает очередной набор свечей на день рождения.

К тому времени, как она окончила среднюю школу, то почти все оставила позади. Уиллоу-Хит и все воспоминания о нем. Брекеты, которые носила на первом курсе. Маленькие ночники в виде звездочек, с которыми спала до своего шестнадцатилетия. Остатки юности, выброшенные, как мусор, когда она стала

слишком взрослой, чтобы заботиться о них.

Но не Кабби. Кабби остался. Он ездил с ней в софтбольный лагерь. На вечеринки с ночевкой. На выходные для будущих студентов ее колледжа, спрятанный в маленьком боковом кармашке ее спортивной сумки, его огромная голова покоилась на складчатом вельветовом животе.

Это был уродливый медведь, старый и потрепанный, по животу у него расползались швы в том месте, где когда-то кровоточила набивка. Тогда он принял на себя основную тяжесть ее издевательств, волочась за Уайатт по холмам и прогалинам, цепляясь мягким бархатом за блестящую облепиху и липкие колючки. Ванна за ванной, стежок за стежком, и задолго до десятого дня рождения Уайатт он превратился в нечто бесформенное и неузнаваемое.

— Ты слишком взрослая для игрушек, — заявил Джеймс тем летом, когда ему исполнилось одиннадцать, и он был слишком самонадеян, чтобы играть в пиратов. Они бросали камни в ручей, и берег был залит дождевой водой, течение было сильным и стремительным. Мальчик устроился на вершине валуна, подвесив Кабби за одну бугристую ногу. Уайатт не могла его достать, сдерживая слезы.

— Верни его, — потребовала она, топнув ногой. — Ты делаешь ему больно.

— Он просто комок ткани, — сказал Джеймс. — У него нет чувств. Тебе не надоело все время быть такой плаксой?

Неподалеку, прислонившись к высокой березе, сидел Питер и наблюдал, не вмешиваясь. Уайатт хотелось накричать на него. За то, что он не встал на ее сторону. За то, что не попросил Джеймса оставить ее в покое. За его постоянное, невыносимое молчание.

Наконец, убедившись, что он делает это только для ее же блага, Джеймс запустил Кабби в ручей. Уайатт бросилась за ним, зайдя по щиколотку в стремнину, и наблюдала, как течение уносит медвежонка. Упав на колени прямо там, на мелководье, она залилась слезами.

После этого Джеймс и Питер оставили ее там одну, причем первый называл ее малышкой, а второй остался немым и бесполезным, засунув руки поглубже в карманы. Она не сдвинулась со своего места у ручья. Даже когда температура упала. Не из-за того, что набежали тяжелые тучи, и небеса разверзлись. Когда она, наконец, добралась домой, мокрая и дрожащая, ее встретили строгим выговором, горячей ванной и отправили спать без ужина.

К тому времени, когда она вернулась в свою комнату, с розовой от умывания кожей и заплетенными в косички волосами, была уже ночь. К ее удивлению, Кабби сидел на ее кровати, уткнувшись в груду подушек с оборками. Он был насквозь мокрым и темным от грязи, его тяжелая голова склонилась набок.

Одного из его голубых пуговичных глаз не было.

Уайатт, вздрогнув, проснулась, вырванная из осознанного сновидения, и очутилась в затхлой дымке гостиной. Старинная спинка скрипнула под ее весом, а цветочные узоры были скрыты ткаными салфетками. Свет пробивался сквозь бархатные занавески, окрашивая комнату в забавный желтый цвет. На ее раскрытой ладони лежала оторванная пуговица Кабби, к середине которой был прикреплен шнурок.

Она не знала, что ее разбудило, знала только, что пришла в себя с болью в шее и покалыванием в ногах, сердце бешено колотилось о ребра. Напрягая слух, она прислушивалась к первозданному перемещению дома, к слишком глубокой тишине за открытой дверью подвала.