Твоя жестокая любовь

Гауф Юлия

Ника казалась мне старше на целую жизнь, да так, по сути, и было — ей восемь, мне шесть. Она — любимая дочь нормальных родителей, школьница, а я — малявка-оборвыш, одетая в обноски. Нас разделяла целая пропасть, и я безумно, яростно, всей своей детской душой завидовала Веронике, и ее сказочной жизни.

И больше всего на свете я мечтала, чтобы моя жизнь стала такой же, как у нее.

Мечта эта сбылась до ужаса быстро: мама Вероники стала моей мамой, и даже имя ее теперь мое. И жизнь ее теперь тоже моя, чего не изменить,

как ни старайся.

Прости, Ника! Прости, прости, прости, прости… если бы я только могла хоть что-то исправить, я бы по раскаленным углям прошлась, я бы голыми руками бетонную стену пробила… я бы сделала все! Но я не могу!

— Ты чего, Ника?

— Вера! — излишне резко поправила я Кирилла, и тут же улыбнулась мягко: — Прости, но называй меня моим именем.

— А есть разница? Вероника — это ведь и Вера, и Ника. Ника красивее, как мне кажется, и больше тебе идет.

— Вера, и точка.

— Хорошо, «Вера, и точка», — передразнил Кирилл, паясничая, — мороженое будешь? Идем.

На мороженое я согласилась, как и на то, чтобы Кирилл пошел провожать меня домой. По дороге Катя с Антоном потерялись как-то незаметно и быстро — либо пошли гулять, либо целуются в каком-нибудь проулке, наслаждаясь друг другом и этим летом.

— К тебе можно?

— Кирилл…

— Ничего такого, — перебил меня парень, расширив честные глаза. — Руки хочу помыть, кофе выпить… пустишь?

А почему нет? Что мне мешает? Соседи? Так они разделились на два лагеря, одна часть меня жалеет, как несчастную сиротку, а другая презирает за то, что я маму угробила. Плевать на их мнение, да и сейчас двадцать первый век на дворе, а не восемнадцатый.

— Пущу, — выдохнула я, и открыла дверь в подъезд.

Как только маму положили в больницу, в доме опустело, и сначала я едва на стены не лезла от тоски, от дикости, что я одна, ведь одна я никогда не была. Ни пока с родной матерью жила, дом которой всегда был полон тех ужасных людей, ни в приюте — там вообще никто не знает, что такое одиночество и личное пространство. А сейчас я узнала, что и в одиночестве есть своя прелесть, когда ты одна, и знаешь, что ни в эту, ни в следующую секунду никто не ворвется в комнату, и не станет обыскивать твои вещи в поисках сигарет или выпивки, чем грешила мама.

Не доверяла мне. Боялась, что я по кривой дорожке пойду, как та, что меня родила. И сводила меня с ума своими подозрениями, своими скандалами, которые я принимала за склочность, а оказалось, что она сама медленно с ума сходила прямо на моих глазах.

— Ванная слева, выключатель внутри, — указала Кириллу на белую дверь, сквозь которую мутное стекло врезано. — Я на кухне буду.

Помыла руки в кухонной раковине, поставила чайник, и застыла у окна, как Влад любит делать — на улице уже начало темнеть, укрывая город вуалью из звезд.

— Может, фильм включим?

— Мне завтра рано на работу.

— Тебе

же к обеду! — удивился Кирилл. — Мне Катя твой график сказала, не проспишь уж.

— На другую работу, — поморщилась от неприятного воспоминания об утренней встрече с Владом. — Ты слышал, что Влад вернулся? Слышал, вижу. Так вот, я буду у него работать.

— Вау. А кем?

Девочкой для битья, видимо.

Снарядом для оттачивания издевок и жестокости.

— Секретарем. В салон я звонила, предупредила, что больше у них не работаю… временно. Думаю, у Влада я не задержусь надолго.

Как бы я ни не любила пилить ногти, и покрывать их не всегда уместными узорами, лучше эта работа, чем на Влада. Рядом с ним я чувствую себя, как дочь трубочиста на приеме у короля — замарашкой, которая не знает, за какую сторону вилки хвататься, а про остальные столовые приборы и вовсе имеет лишь смутное представление.

— Почему?

— Что почему?

— Почему ты думаешь, что не сможешь долго работать на брата? — повторил Кирилл, и сам принялся разливать нам кофе.

— Мы не ладим. Да и не умею я ничего. Вся эта офисная работа: бумаги, звонки, встречи — это не для меня, — призналась я, поморщившись от осознания собственной бестолковости.

Что мне удается — это игра на рояле. Единственное, к чему у меня талант, да и мама поощряла мои многочасовые занятия. Лишь из-за игры на рояле, вместо которого теперь стоит дешевое пианино, мама не укладывала меня в кровать выздоравливать от очередной болезни, позволяла заниматься, овладевать инструментом, наслаждаться им и сливаться воедино. Она слушала мою игру, слушала любимого Рахманинова в моем исполнении, прикрывала глаза, и становилась обычной женщиной, а не издерганным существом.

Пожалуй, этому я бы могла посвятить всю жизнь — музыке, но все сложилось совсем не так, как я планировала.

— … справишься, я уверен.

Рассеянно улыбнулась парню, и кивнула, хотя прослушала почти все, что он говорил.

— Вера?

— Что?

Вместо ответа Кирилл резко — так, что сахарница подпрыгнула на столе, бросился ко мне, неловко обнял, и поцеловал. Я и отскочить не успела, сообразить, что к чему.

Так вот, что значит поцелуй — когда чужие мокрые губы обхватывают мои, раздвигают их настойчиво, втягивают в себя, и настойчиво пропихивают язык… фу!

— Пусти, — отпрянула от Кирилла, и прижала руку к губам. — Ты… ты что себе позволяешь?

— Это всего лишь поцелуй, Вера. Поцелуй, не более. Тебе не понравилось?

Нет, не понравилось. Это было отвратительно, но… черт, Кирилл ведь нравится мне. Я просто не ожидала от него, да и от себя не ожидала, что позволю, чтобы мой первый поцелуй случился над двумя чашками растворимого кофе в моей кухне.

— Понравилось.

— Правда? Так давай продолжим. Ты ведь знаешь, что нравишься мне, Вера?