Ты будешь жить
Шрифт:
Тебе надо пожить среди верующих, успокоиться, а потом учиться строить жизнь заново. Привыкать жить как все.
Сейчас я отведу тебя в трапезную, там тебя накормят. Ну а в дальнейшем, Господь управит.
В трапезной храма, где Женьку впервые за несколько дней поел, пожилые женщины пекли просфоры, здесь по-домашнему пахло тестом. На столе стоял пузатый самовар, чай наливали в расписные чашки, и Женьке страшно захотелось, чтобы время остановилось. Чтобы навсегда в прошлом осталась Чечня, страх, смерть и всегда на столе стоял фарфоровый весёлый чайничек, чтобы всегда улыбались эти добрые женщины.
После трапезы Женька вместе с батюшкой прошёл в бомжиный приют. Это был большой двухэтажный дом, покрашенный в зелёный цвет. На цепи скучала дремлющая собака, сарайчики, огород. Деревянная скрипучая лестница на второй этаж. У входной двери – распорядок дня, в рамочке – поучение "О матерном слове" Иоанна Златоуста. Батюшка поясняет:
– Мужчины днем на работе, дома только женщины.
Через три часа на обед будут «щи», а на ужин каша с маслом. Водка и вино запрещены. Вместо спиртного вечером чай с вареньем и сладкими пирожками. Разговоры по душам. Есть комната с книгами, в которой собраны в основном книжки советских писателей, Фадеев, Гайдар, Горький. Есть и зарубежная классика, про любовь, но читают её в основном женщины. Мужчины предпочитают книги про охоту и рыбалку, или о войне. Современное непотребство не держим, всяких Лимоновых и Сорокиных не признаём. Но это в том случае, если будет время и останутся силы. Потому что день у нас расписан по минутам. В шесть тридцать - подъем. В семь - утренняя молитвы. В восемь - завтрак. С девяти до девятнадцати - работа.
С четырнадцати до пятнадцати тридцати - обед и чтение духовной литературы. После работы -ужин. А с двадцати одного до двадцати двух - вечерние молитвы. И сразу отбой.
Всё это батюшка рассказал во время экскурсии по дому.
Женьке показали банки с заготовками, двух свинок в сарайчике, двух коров, баню. Хозяйство было натуральное, существовали тем, что сами вырастили, и тем, что заработали на городских стройках, в храме, да тем, что добрые люди жертвовали.
Недалеко от вокзала находилось армянское кафе «Кавказ». Армяне- православные люди, жертвовали молельному дому, что могли. В основном продукты.
По вечерам Женька должен был приезжать с тележкой и забирать, всё, что оставалось от обедов и ужинов.
* * *
Однажды Женька разговорился с батюшкой, отцом Виктором. Тот рассказал в чем секрет его дома. Этому его никто не учил, принципы он угадал интуитивно – душа подсказала, жизнь заставила. В доме не было никакого персонала, самоуправление. Бездомные не признают никакого начальства, они слушаются и понимают только своих. Никаких инструкций. Для социальных служб работа с бездомными – тяжёлая и неприятная обязанность. Куча инструкций, а придет человек, нуждающийся в помощи и не знают, что с ним делать – не имеют права поселить, не имеют права лечить. А у батюшки столовая – для голодных. Аптечка с лекарствами и травами для больных телом. Молитва для больных духом. Пришел голодный человек – покормят без всякой справки. Больного полечат. Обиженного пожалеют.
А дальше – кто как. Кто неделю проживет, кто месяц, а кто-то остаётся насовсем. Если в сердце поселится смирение, то жизнь земная станет раем.
Сердце своими очами видит чувства. Оно их различает, как наше зрение различает цвета: вот - кротость, вот - милосердие, вот - гнев, вот - тоска и т.д. Отверзаются очи сердечные только благодатью Божией. Это чудо. Чудо исцеления слепого.
Я ведь тоже не всегда так думал. В прошлой жизни я был офицером, танкистом. Жена красавица, а сам хотел непременно стать генералом. В ноябре 1994 года вызвали в особый отдел бригады, спросили:
– Ты хочешь в академию?
Я ответил согласием,- конечно же хочу.
– Тогда надо будет съездить на небольшую войну, защитить русскоязычное население в Чечне. Воевать не придётся, тупые чурки разбегутся при виде наших танков.
Я согласился. Сначала отправили в Моздок, там получили танки. А утром 26 ноября получили приказ, идти на Грозный.
Мы шли как на параде – с открытыми люками. За нами пехота, ополченцы Руслана Лабазанова. А потом по бортам вдруг ударили гранатометы... Мы так толком ничего и не поняли, никто даже выстрелить не успел. Да и не готовы мы были стрелять. Стоял сплошной кромешный ад. Ничего не было видно, машина тряслась от попаданий. Мысль у всех была только одна – выбраться. Рация молчала, слышались только крики и стрельба. Всё было как в кошмарном сне. Потом наша машина загорелась. Наводчик рванулся в верхний люк, и и повис в проёме, его срезало пулей или осколком. Я за ноги затянул его обратно в башню. Вместо лица каша. Рванулся из машины сам...Пуля ударила в плечо, потерял сознание. Очнулся в каком- то подвале, вокруг чеченцы. Плен... какой-то бородатый врач, может быть русский, может чеченец вытащил пулю.
Когда пришёл в себя пришли чеченцы и сказали, что министр обороны отказался от нас. Сказал. Что мы давным давно уволены из армии, и в Чечню поехали сами, в качестве наёмников.
А потом меня просто без обмена и безо всяких условий отдали нашим, потому что я уже доходил, просто умирал. Чеченцы вывезли меня из города и передали каким то монахам или священникам. Я не помню, потому что всё время был в отключке.
А мной занялись особисты. Вопрос был один и тот же, почему остался жив, а весь экипаж погиб? Почему чеченцы сделали операцию и потом отдали без выкупа?
Из армии уволили, вроде как по сокращению. Начал пить. Жена ушла и уехала к родителям.
И я понял, что все мои беды и мытарства, от гордыни. И ещё, что мне надо покаяться и со смирением нести свой крест покаяния, независимо от того, как сложится жизнь и что меня ждёт. Потому что мирская и грешная жизнь для меня закончилась. Остались только смирение и молитвы. И я стал жить другой жизнью, стараясь помочь тем, кому могу.
Но ты другой. Я вижу, что ты многое пережил, но душа твоя не не готова к смирению. Во всех твоих поступках я вижу лишь твоё желание покарать людей, причинивших тебе столько горя.
Я не гоню тебя. Но думаю, что ты не останешься у нас. Рано или поздно ты вернёшься в свой мир.
* * *
Сержант милиции Мирошниченко чувствовал себя героем войны. Месяц назад он вернулся из чеченской командировки, где три месяца провёл на блоке в Гудермесе.
Блок- пост несколько раз обстреливали боевики и он не струсил, вместе со всеми отбивал нападение. В группировку на него отправили наградные документы. Но обещанной медали всё не было, боевые задерживали, квартиру не давали. В его памяти навсегда осталась картина сожжённой колонны ОМОНа и вид обгорелых двухсотых. А тут ещё жена бесконечно пилила и пилила, а вчера с ребёнком уехала к своей матери. Мирошниченко нервничал и не находил себе места. Зайдя на местный рынок и потрясённый тем, что кавказские торговцы чувствуют себя как дома, он перевернул у них лоток с фруктами. Он был в штатском и азербайджанцы не знали, что он милиционер.
Его потащили в подсобку, бить.
С криком,
– Черные наших бьют!
– за милиционера вступились местные парни, пившие пиво. Началась свалка, горячие торговцы схватились за ножи. Кто-то из покупателей вызвал милицию. Приехал ОМОН и с ним, начальник милиции общественной безопасности майор Лысенков, который узнав о причине конфликта назвал Мирошниченко- мудаком. Начальник МОБ переполнил чашу терпения. Мирошниченко от расстройства выпил, его отстранили от службы, всю ночь он не спал. Утром сержант надел камуфляж и поехал к своему другу Андрею Смышляеву. Тот служил вевешным прапорщиком Чечне . Они выпили, потом ещё, потом третий тост за павших.