Ты это съешь
Шрифт:
– Поговори с сестрой, Саймон. Она послушает тебя. Только ты сможешь уберечь ее от ошибки.
И я поговорил с Линдой. Я сделал то, что мне велели.
Я сидел в кресле перед окном уже несколько часов подряд, боясь пошевелиться и выронить изо рта те слова, что мать велела мне ей сказать. Линда пришла в мою комнату пожелать спокойной ночи и помочь мне улечься в постель. Когда я уже лежал под одеялом, она села рядом со мной и спросила:
– Саймон, – обратилась она ко мне, и я понял, что в ней зародились сомнения, – Считаешь, я совершаю ошибку?
Я ответил дрожащим от волнения голосом, стараясь не смотреть ей в глаза:
–
Линда поднялась и вышла прочь из моей комнаты, закрыв за собой дверь.
Эпизод 5. Прощание
Я никогда не забуду стеклянный взгляд Линды в то утро, когда она решила ехать в больницу на операцию. Как будто моргание причиняло ей боль, и потому она смотрела в одну точку прямо перед собой.
Мы все сидели на кухне, мама поставила перед ней тарелку с яичницей, бутерброд и чашку чая. Линда отодвинула от себя тарелку, точно так же, как в тот день, когда родители заставляли нас есть суп из мертвецов.
Мать удивленно протянула:
– Не будешь завтракать?
– Доктор запретил есть перед операцией.
– Ерунда, это всего лишь легкий завтрак! От него тебе только лучше станет, – возмутилась мать, вновь придвигая тарелку к сестре.
Линда бросила неуверенный взгляд на отца, он послушно махнул головой, соглашаясь со словами нашей мамы. У Линды тем утром не было сил для сопротивления, поэтому она покорно, но без аппетита принялась за еду.
Эпизод 6. Непереваренная.
Я смотрю на гроб, где лежит моя сестра Линда. На ней – белое атласное платье с алыми маками, мать специально купила его для похорон. Линда ненавидела платья. Но теперь она не может противостоять воли матери.
Я не могу выбросить из головы одну мысль, она терзает меня: утренняя яичница все еще в легких моей сестры, все еще булькает там, смоченная приторно-сладким чаем и кусками сэндвича.
От этих образов вновь начинает подкатывать тошнота. Я стараюсь не ковырять раны, силюсь не понимать, что я испытываю в этот трагичный момент кроме подступающей тошноты. Я слышу, как мать театрально рыдает в гостиной, кто-то уговаривает ее успокоиться, звучат вежливые реплики, приправленные щепоткой банальной мудрости, как это всегда бывает на похоронах:
«Она теперь в лучшем мире».
«Господь забирает к себе лучших».
«Она знала, что ее любят».
Мое сердце – самый справедливый судья, оно знает, кто виновен в свершившейся трагедии. Но стоит мне подумать об этом, как я начинаю чесаться. Ворот рубашки давит мне на шею, вызывая невыносимый зуд, словно меня привязали голым в лесу и обрекли на медленную смерть от комариных укусов. Тело пылает. Я пытаюсь незаметно почесаться, но мои неуклюжие попытки не ускользают от неусыпного контроля моей матери, и вот она уже направляется ко мне.
Лицо ее красное от слез:
– Саймон, – шмыгает она носом, но в целом держится уверенно, – ты опять покрылся этими мерзкими пятнами? – мне кажется, она ненавидит меня просто за то, что я существую, – Господи, да когда же это все кончится? За что мне все это? – она снова рыдает, но это не слезы отчаяния, это слезы раздражения.
Она плачет, как незаслуженно обиженный ребенок, и театрально всхлипывает, задыхаясь:
– Я… родила вас… на свою погибель.
Взгляды гостей обращены к нам,
Наша, а теперь только моя, мать не говорит о смерти Линды всей правды. Она придумала благопристойную легенду, что ее дочери вырезали аппендицит под общим наркозом, и врач совершил роковую ошибку. Отец, точно актер из массовки, вообще ничего не говорит, а на все расспросы только машет головой «да» или «нет», как игрушечная собачка, которую обычно ставят в машину на приборную панель. Голова его словно подвешена на крючок к полому туловищу. Мать рыдает и выкрикивает проклятия: «Во всем виноваты чертовы врачи! Они погубили мою дочь».
Прабабушка, похожая на чернослив, присыпанный мукой, вздрагивает от ее слов, как шпион, услышавший кодовое слово. Она сидит на диване, спиной к матери. У прабабушки скрипучий мерзкий голос, словно в ее горле десяток несмазанных дверей, и каждая поет на свой лад. Она вещает тоном пророка, вылезающего из могилы, заслышав звук иерихонской трубы:
– Не надо ей было идти ко врачам. Попарила бы ноги недельку, попила бы настой полыни, и, глядишь, ребеночек и сам вышел. Я так многим девкам помогала. А врачи скоблят их, как кастрюльки, как кастрюльки, – последние слова она произносит, уже плача, и слезы теряются в каньонах ее морщин.
Гости вновь замирают, уставившись на говорящий труп на диване. Но прабабушка не замечает удивленных взглядов, и вместо того, чтобы продолжить целомудренно рыдать, она вытирает слезы с щек, облизывает свои синие губы и тянет трясущуюся руку к бисквитам. Сорок человек пристально наблюдают за тем, как золотистого цвета крошки сыпятся из беззубого рта на узорчатый ковер.
Я в ужасе наблюдаю эту сцену. Мне страшно перевести взгляд на мать.
Ее лицо еще никогда не было настолько бледным. С минуту она с нескрываемой злостью смотрит на прабабушку, и я замечаю, как плотно сжаты мамины челюсти, еще полные зубов. Сцена из фильмов серии Animal Planet. Лев уже не первой свежести высматривает из-за кустов больную старую лань, маразматично без удовольствия жующую траву с полузакрытыми глазами.
Я украдкой осматриваю гостей. На их лицах застыло еле сдерживаемое восхищение – ничем не примечательные похороны обернулись сенсацией, достойным поводом для сплетни месяца. Теперь весь город узнает, что моя сестра стала жертвой неудачного аборта. Но никто не объяснил им, что Линда захлебнулась непереваренным завтраком, который ей скормила ее любящая мать.
Эпизод 7. Шрамы
Раздается звонок в дверь. Я протискиваюсь сквозь толпу на коляске и еду открывать. На пороге стоит Майя, лучшая подруга Линды. На ней светлые джинсы и белая футболка на два размера больше. Траур она носит в душе. Майя судорожно гладит свои хрупкие острые плечики обессилевшими руками, как будто успокаивает себя, и содрогается от рыданий. Ее можно принять за жертву автокатастрофы. Она открывает рот, чтобы поздороваться, но вместо слов из ее горла вырывается вопль отчаяния.