Ты и я
Шрифт:
Наконец пришло и письмо от Ника из Англии. Пылкое, любовное письмо, полное обожания, нежности, надежды; все шло прекрасно. В Риме он был принят папой, который отнесся к его просьбе очень благосклонно; на Алтею это сильно повлияло.
За письмом следовала телеграмма, пришедшая с опозданием:
"Только что узнал о твоей утрате, голубка; разделяю твое горе, люблю. Адрес: Париж, авеню Ставрополь".
Тото сидела у окна. Морозы наконец кончились; весна робко вступала в свои права.
Тото поднялась, очень высокая, но такая худенькая и бледная, что жалко было на нее смотреть.
— Фари, — сказала она, — я еду в Париж, я должна ехать.
— Что же, оставаться здесь вам, само собой, не приходится, — согласилась практичная Фари. — Скучновато мне будет без вас, это верно. До чертиков стану скучать. Когда думаете ехать?
— Сегодня ночью, — сказала Тото. — Я попаду еще на экспресс, он отходит в полночь. Поеду прямо к Нику.
Фари кивнула головой. Она сидела, скорчившись, на полу у окна, повернув к закату свою остроконечную мордочку.
— Должно быть, мы с вами больше не свидимся.
Она оглянулась, и взгляд с нежной лаской остановился на тоненькой фигурке Тото в мрачном черном платье.
Тото перехватила ее взгляд и слегка зарумянилась. Она подошла к Фари и опустилась рядом с ней на колени.
— Я напишу в посольство, чтобы они выдали вам остальные деньги, мне они больше не понадобятся. И вы… вы можете уехать с ними на ферму и выйти за Ульриха, да?
Фари судорожно обхватила ее и заговорила сквозь слезы охрипшим и прерывающимся голосом:
— Скоро весна. Хлеб уже высеян. Я увижу, как он станет всходить. И овцы скоро начнут ягниться. Ульрих сможет теперь нанять работника и привести в порядок дом — длинный, одноэтажный дом. Крыша совсем плоха стала, ее можно будет починить. Вы даете двум простым людям возможность начать жизнь сызнова. Ульрих… он меня любит, а сам он большой, и глупый, и краснорожий… а только сердце у него чистое и нет у него никогда ни одной скверной мысли. Тото, о Тото!
Немного погодя Тото сказала:
— Вы должны забрать себе и мебель Скуик.
— Они выберут Ульриха бургомистром, вот что я вам скажу! — не помня себя от радости воскликнула Фари. — Подумать только: деньги и диван, и зеркало, и чего только тут нет!
Она уложила вещи Тото, наготовила ей сандвичей.
Длинный поезд изогнулся, поворачивая, и Тото в последний раз увидела Фари, неистово махавшую платком.
Тото разом постарела, умудренная горем, умудренная страшным сознанием бесповоротности и мыслями, которые начинались со слов "больше никогда…" и разбивались о непреодолимую преграду вечного молчания. Она искала спасения в воспоминаниях о Нике. Когда зловещие волны бездонного моря уже захлестывали ее, она ухватилась за единственную оставшуюся ей надежду на будущее, как утопающий хватается за соломинку. Она цеплялась за свое непрочное счастье, повторяя про себя слова чудесного письма Ника: "Пока я пишу это, мне кажется, что я держу тебя в своих объятиях и целую, целую без конца… "Победно запело сердце. Но она тотчас спохватилась, испуганная, пристыженная: "Какая она бессердечная, что может еще радоваться… А все же… а все же".
Наступила весна. В открытые окна купе влажный ветерок приносил запах набухающих почек, прорастающих семян,
Жизнь снова коснулась Тото своим многоцветным крылом, снова легким мимолетным прикосновением пробудила в ней прежнюю способность сильно чувствовать, благодаря которой дни и ночи Тото были полны щемящего и сладкого упоения.
Она не могла уснуть — слишком натянуты были нервы, слишком чудесной казалась ей эта поездка. Она сидела, поджав под себя ноги, и ждала зарю.
Вот розовая щелка прорвала фиолетовую гряду. Еще немного, и хлынули солнечные лучи. Они разогнали и тень, омрачавшую душу Тото. Исчезла тревога, будто она предает Карди, Скуик и свою любовь к ним тем, что счастлива.
Словно рассвет радостно закрепил за ней право свободно идти к Нику. Через день или день с лишним она увидит Ника. Возьмет его за руку, взглянет ему в глаза. Они поцелуются.
В Париже она остановится… где-нибудь; может быть, у мадам де Торренс. Важно лишь то, что они с Ником будут встречаться каждый день.
Сон подкрался к ней внезапно и властно, как к ребенку.
Она скользнула вниз на подушки, подложила руку под голову и спала долго. Полусонная, отвечала она таможенным досмотрщикам — суровым баварцам в красных кепи, — которые засыпали ее вопросами, покручивая усы а ля кайзер, и скоро удалялись.
Германия. Мелькают уютные, выкрашенные в розовое крестьянские домики; белоголовые крепыши — мальчики и девочки — машут руками и что-то кричат вслед поезду.
В Германии тоже весна. В одном крошечном садике распустилось миндальное деревце — розовый язычок на фоне бледно-голубого полуденного неба!
А вот и пруд, на нем утки!
И вспыхнуло воспоминание. Верона пела песенку "Четыре утки на пруду" в тот вечер, в последний вечер перед ее отъездом в школу! Она сказала тогда Нику: "Я буду помнить этот вечер всегда-всегда…"
Память хранит много таких пустяков. И, думая о людях, вспоминаешь прежде всего какие-нибудь мелочи, связанные с ними: вязаный платочек Скуик, синий бант Скуик; то, как Карди заламывал шляпу, как он смеялся, полузакрыв темные глаза, так что в уголках их собирались морщинки; манера Ника дергать головой, вверх и немного набок, будто освобождая шею из воротничка. Случилось, кто-то другой так же дернул головой при Тото, и она рассердилась, разволновалась.
Но такие мелочи запоминаешь только в людях, которые совсем-совсем твои; и они связывают неразрывно — вот как шепот любви, который долго-долго еще отдается в. сердце, хотя сказанное уже, может быть, и забыто.
— Третий ленч! — прокричал служитель, проходя коридором, и Тото прошла, покачиваясь, в вагон-ресторан и позавтракала, а поезд мчался по стране, из-за которой Франция и Германия воевали в первый раз еще за шестьсот лет до мировой войны, по стране, где, говорят, цветы расцветают так пышно, потому что земля здесь удобрена прахом героев, цветом молодости.