Ты кем себя воображаешь?
Шрифт:
— А если дитя… если дитя… если дитя… умрет…
— Хватит, Роза. Достаточно, — сказал Брайан, но при этом смеялся. Он мирился с театральными представлениями Розы при условии, что она изображала Хэнрэтти.
— Как ты можешь это помнить? — спросила Феба, золовка, надеясь остановить Розу, пока та не увлеклась, не затянула представление и не рассердила Брайана. — Ты видела, как он это делает? Так часто видела?
— О нет, — несколько удивленно ответила Роза. — Я не видела, как он это делает. Что я видела, так это Ральфа Гиллеспи, который изображал Мильтона Гомера. Это мальчик из нашей школы.
Другой общественной работой Мильтона Гомера, как помнили Роза и Брайан, было маршировать в разных парадах. Парадов в Хэнрэтти устраивали много. Парад оранжистов двенадцатого июля; парад кадетов-старшеклассников в мае; парад школьников на День
Самым роскошным было шествие оранжистов. В голове парада ехал «король Билли» на самом белом коне, какого только удалось найти, а замыкали колонну «черные рыцари», самые благородные из оранжистов, обычно старые фермеры, худые, бедные, гордые фанатики на темных конях, в древних, передающихся от отца к сыну цилиндрах и фраках. Реяли роскошные знамена — шелк и вышивка, синева и золото, оранжевый и белый, сцены торжества протестантской веры, лилии и раскрытые Библии, девизы, свидетельствующие о благочестии, доблести и пылающей нетерпимости. Шли дамы под зонтиками от солнца — жены и дочери оранжистов, все в белом — символ чистоты. Потом шли оркестры, флейты и барабаны, и лучшие степ-танцоры плясали на телеге из-под сена, как на передвижной платформе.
И еще шел Мильтон Гомер. Он мог обнаружиться в любом месте колонны и по временам менял позицию — шагал то за «королем Билли», то за «черными рыцарями», то за танцорами, то за стеснительными детьми в оранжевых кушаках, несущими знамена. Идя за «черными рыцарями», он делал мрачное лицо и держал голову так, словно на ней сидит цилиндр; идя за дамами, он вилял бедрами и крутил воображаемый зонтик. Он был чудовищно талантливый пародист, его энергия устрашала. Он мог передразнить чинное выступление степ-танцоров так, что оно превращалось в прыжки и метания буйного сумасшедшего, — и при этом не сбиться с шага.
Парад оранжистов предоставлял самое богатое поле для его таланта, но он был заметен в любом шествии. Голова высоко поднята, руки молотят воздух, важно шагает в ногу — так он выступал в затылок командиру Легиона. В День империи он раздобывал где-то «юнион-джек» и красный флаг с гербами Британии и Канады и крутил их, как мельницы, над головой. Идя в параде Санта-Клауса, он перехватывал конфеты, предназначенные для детей, и отнюдь не ради шутки.
Можно было бы ожидать, что кто-нибудь из городского начальства живо с этим покончит. Вклад Мильтона Гомера в любое шествие был полностью вредоносным: задуманным (если Мильтон Гомер вообще способен был что-либо задумывать) для выставления парада в дурацком свете. Ведь могли же организаторы и участники шествия не допустить Мильтона в свои ряды? Вероятно, они решили, что это не так просто. Родители Мильтона умерли, он жил с двумя тетками — старыми девами, и никому не хотелось просить двух старушек удерживать его дома. У них и без этого явно забот хватало. Стоит ему заслышать первые звуки оркестра, и тетушки окажутся бессильны. Им пришлось бы связать его или посадить под замок. И никому не хотелось выволакивать Мильтона Гомера из колонны и тащить его прочь, когда парад уже начался. Его протесты испортили бы всю картину. А он, без сомнения, стал бы протестовать. У него был сильный низкий голос, и сам он был силен, хоть и невысок ростом, примерно комплекции Наполеона. Бывало, если кто-то не хотел пускать его к себе во двор, он вышибал калитку или ломал ограду. Однажды он разбил детскую тележку о тротуар — просто потому, что она оказалась у него на пути. Принимая во внимание все обстоятельства, лучше было позволить ему участвовать в параде.
Нельзя даже сказать, что это был выбор из двух зол. Никто не косился на Мильтона, марширующего в колонне: все к нему привыкли. Даже командир Легиона благодушно относился к тому, что его пародируют, и «черные рыцари» в мрачных черных одеяниях не замечали Мильтона Гомера. А зрители, стоящие на тротуаре, только говорили: «А, вот и Мильтон». Над ним даже не смеялись особо — хотя приезжие, городские родственники, которых позвали смотреть парад, иногда ухохатывались,
— Кто это? — спрашивали приезжие, и им отвечали небрежно и с особенно тщательно скрываемой гордостью:
— А, это просто Мильтон Гомер. Без него и парад не парад.
— Деревенский дурачок, — сказала Феба с безграничной и неоцененной вежливостью, пытаясь осознать услышанное.
Ни Роза, ни Брайан никогда не слышали, чтобы Мильтона Гомера так называли. Слово «деревня» у них не вязалось с Хэнрэтти. «Деревня» — это кучка живописных домиков вокруг церкви с островерхим шпилем на рождественской открытке. «Деревенские жители» — костюмированный хор в школьной постановке оперетты. Описывая Мильтона Гомера человеку со стороны, жители Хэнрэтти говорили, что у него «не все дома». Роза уже тогда задавалась вопросом: а чего же именно ему не хватает? И до сих пор не знала ответа. Проще всего было бы сказать «мозгов». Безусловно, у Мильтона Гомера был низкий коэффициент интеллекта. Но ведь не у него одного: таких людей было полно и в Хэнрэтти, и за его пределами, но они, в отличие от Мильтона, не бросались в глаза. Он хорошо читал, как показывает история с карантинным объявлением; он умел считать мелкие деньги, судя по множеству рассказов о том, как люди безуспешно пытались его обмануть. Теперь Роза думала, что не хватало ему тормозов. Ограничений, обусловленных социальными факторами, — хотя тогда это так не называли. Того, что теряют обычные люди, если напьются. А у Мильтона Гомера этого не было с самого начала, или, может, он когда-то в детстве или юности сознательно решил этого не иметь. Вот это его решение было для Розы интересней всего. Даже выражения лица Мильтона Гомера, его повседневная мимика были утрированной мимикой театрального пьяницы — выпученные от внимания глаза, ухмылки, карикатурная печаль. Все это казалось смелым, рассчитанным и в то же время беспомощным, непреднамеренным; возможно ли такое?
Две старые дамы, с которыми жил Мильтон Гомер, приходились сестрами его матери. Они были близнецы. Их звали Хэтти и Мэтти Мильтон, и их обычно звали мисс Хэтти и мисс Мэтти, чтобы имена звучали серьезней и без намека на глупые шутки. Мильтону дали имя по девичьей фамилии матери. Так часто делали, и никто, видимо, не задумался о том, что в результате соединятся два имени великих поэтов. Об этом совпадении никогда не упоминали и, вероятно, даже не замечали его. Роза тоже его не замечала до того дня, уже в старших классах, когда сидевший позади нее мальчик дотронулся до ее плеча и показал свою английскую хрестоматию. Он вычеркнул слово «чапменовского» в заголовке стихотворения, вписал туда «Мильтона» и исправил еще пару букв. Получилось «Впервые взглянув на Мильтона Гомера» [10] .
10
Речь идет о сонете английского поэта Джона Китса (1795–1821) «Впервые заглянув в чапменовского Гомера» (или «После первого чтения чапменовского Гомера»).
Любое упоминание Мильтона Гомера было смешно, но этот измененный заголовок был смешон еще и потому, что очень завуалированно намекал на его другие, более скандальные привычки. Ходили сплетни, что, если кто-нибудь оказывался впереди Мильтона в очереди на почту или в кассу кинотеатра, Мильтон распахивал плащ и демонстрировал себя во всей красе, а потом делал выпад и начинал тереться о впереди стоящего. Хотя чаще всего ему не удавалось зайти так далеко, потому что жертва мгновенно убиралась с дороги. Говорили, что мальчишки подначивают друг друга — заманить Мильтона в нужную позицию и подпустить его поближе, а потом в самый последний момент отскочить, открыв его всеобщим взорам во всей его чудовищной непристойности.
Именно из-за этих рассказов — были они правдой или нет, случилось ли это один раз из-за чужой подначки или происходило все время — дамы, завидев Мильтона, переходили на другую сторону улицы, а детям велели держаться от него подальше. Смотри, чтоб он не хороводился вокруг тебя, говорила Фло. Мильтона Гомера пускали в дома для выполнения ритуала при появлении новорожденного — таких случаев становилось меньше по мере того, как набирали популярность больничные роды, — но в остальное время двери перед ним были закрыты. Он приходил, стучал, пинал дверные филенки и уходил. Но во дворах ему позволяли резвиться как угодно — он ничего не брал, а если его обидеть, мог поломать что-нибудь и ввести хозяев в убыток.