Ты родишь для меня
Шрифт:
— Скажи мне правду! — пыталась оттолкнуть от себя парня, срываясь на крик. Герман отскочил от меня.
— Я не знаю, что тебе сказать.
Радушин отвернулся и сложил руки на груди. Врал. Он врал мне. Все он понимал. Или хотел верить в то, что я говорю о чем-то другом?
— Он был с другой? Он с другой, да?
— Я…
— Герман, если ты меня любишь, ты скажешь мне правду, — я поступила жестоко. Но мне нужна была правда. Я была в тот момент самой последней эгоисткой в мире. Гера никогда мне не врал, и он с Владом проводил достаточно много времени, если не все
Ошиблись. Мы с ним ошиблись.
— Это жестоко, Вита! Я не знал ничего, почему ты мне ничего не сказала?! — Герман развернулся ко мне и посмотрел так, словно я причинила ему физическую боль своими словами.
Соври мне правду, Гера. Соври мне правду. Я хочу знать и не хочу одновременно.
— Да, я думал, что он встречается с Полиной. Он с ней везде был в последнее время. На всех тусовках. Да знал бы я, что тут такие дела, я бы, черт, да я бы сам лицо разбил, — выдал на одном дыхании Гера. Чтобы добить меня. Точечное попадание в самое сердце. На разрыв аорты. — Солнышко, посмотри на меня, — продолжил нежно, но я и пальцем пошевельнуть не смогла бы. — Да эти фото и видео по всему универу гуляют…там все видно. Но ты не смотри. Черт, если бы я только знал…
В мыслях проносились все картинки прошлого, где мы фигурировали с момента знакомства и до момента, когда я проводила его на турнир по праву. Лучший студент на курсе. Лучший во всем. Звезда среди девушек универа. Мой первый друг. Моя первая любовь. Мой эталон, мой пример для подражания. Мой первый мужчина. Моя боль. Мой топь.
— Он подарил мне ее шарф, — усмехнувшись, прошептала. Почему-то это причинило мне особую боль, хотя, казалось бы, мелочь. По сравнению со всем остальным.
Тот шарф, который она оставила ему на память после их ночи.
— Я думал, это она тебе подарила. Милая, может ты что-то перепутала и не так поняла. Может…— Герман пытался дать мне зацепки думать иначе. Но как? Как можно было бы думать иначе, пережив все это? Разве…разве такое можно перепутать. Когда тебе шепчут «люблю», можно это спутать с чем-то еще?
— Он был со мной, — я подняла взгляд на друга, причиняя ему такую же боль, что и себе в данный момент. Он целовал меня. Он любил меня. Мы были всем.
Радушин схватил со стола кружку и со всей силы кинул ее в стенку. Она раскрошилась совсем как моя жизнь. А затем он схватился за волосы, оттягивая их назад и задышал тяжело, надсадно.
— Подонок! Ублюдок! — тяжелые ладони опустились на стол, он наклонился и сгорбился под тяжестью таких новостей. Спина подрагивала. — Все теперь встало на свои места.
Вот почему я так часто стала отменять общие посиделки. Да, он ревновал. Он видел твои чувства, Гер. Прости, что я тебя не люблю.
Прости, Гер. Мне жаль, что я такая тварь. Дернувшись в импульсивном желании подняться и смыться отсюда, я совсем не ожидала, что Гера попытается меня остановить. Он обхватил меня со спины и прижал к своей груди, пока я продолжала беззвучно плакать. Обнажать свою раненую душу до конца. Эти объятия битым стеклом вонзаются в спину.
— Нет. Ты будешь здесь, — горячее дыхание коснулось волос. Я зажмурилась, моля о том, чтобы нам не было так больно, но увы. С каждой секундой становилось все больнее и невозможнее.
— Я хочу уйти, отпусти меня, отпусти! — царапаясь из крепкого захвата друга, я кричала. Плакала. Просила. — Пожалуйста, отпусти
— Нет! Слушай меня внимательно, ты будешь делать все, что я скажу. Слышишь меня?! Все будет хорошо, верь мне. Все теперь будет хорошо.
— Мне больно, — надломленный шепот разнесся по комнате как скулеж.
Герман развернул меня к себе, сжал крепче. Я уткнулась мокрым носом в вырез его рубашки и разрыдалась так, как никогда на тот момент своей жизни. Я выплакивала все, что накопилось. Там смешалась еще и вселенская усталость.
— Я с ним разберусь, малыш. Все. Пожалуйста, не плачь.
— Не могу. Кажется, я умерла, — просипела я, стирая с лица влагу. Глаза опухли, мне было больно смотреть.
— Смотри на меня. Мы все решим. Он пожалеет, слышишь меня?
Герман приблизил ко мне свое лицо, шепча утешительные слова.
— Я бы никогда не поступил так, как он. Малыш.
Горячие ладони дарили тепло, на которое я тянулась в поисках места, где не будет так больно.
20
А мы с тобой теперь никто
А помнишь, раньше был ток?
А, может, это был Бог,
а ты меня в блок
А я тебя — короновал
И никому не отдавал
И как умел, так радовал
И целовал, целовал, целовал, целовал
Ню — «Никто»
Влад
Смотрю на нее и ненавижу. Ненавижу за то, что она такая же, как и раньше. Внешне, но не внутренне. Внутренне она сломленная маленькая девочка, и мне должно быть все равно. Мне должно быть плевать, что она когда-то была для меня всем, плевать, что именно с ней я стал тем, кем стал. Что именно она была в самые сложные и самые радостные моменты моей жизни.
Она нанизывала все самое прекрасное на нить, ведущую меня сквозь года. Она научила меня быть лучше, но в тот самый миг, когда она предала, я распрощался со всем, что так или иначе связывало бы меня с девочкой, сумевшей меня сломать.
Я избавился от привычек и запретил себе даже думать о ней.
А ведь все было просто. И начиналось тривиально.
Маленькая девочка, которую обижали и задирали во дворе. И я, который подошел и разрешил эту проблему. Как и разрешал сотни ее проблем после. Потому что Вита всегда была для меня не просто другом, а скорее, как сестрой. Сначала подружкой моей Агаты, затем и моим другом. Близким другом. Которого я не хотел получить, не думал и не гадал, что когда-то в принципе смогу так рвать и метать за кого-то, кроме своих близких.