Ты сеешь ветер
Шрифт:
У него были мои глаза.
Только всё это было ложью. Артур умрёт бездетным.
Ничто и никогда не сможет унять моей тоски. Кроме этого падения в бездну.
В конце концов, короли рождаются и умирают, а я буду править, покуда моё озеро не иссякнет.
Как только первый рассветный луч коснулся верхушек сосен на противоположному берегу и позолотил блестящее зеркало воды, я раскинула руки и закрыла глаза.
«Простите мне мой жест, в своём бесстыдстве чудный, — обратилась я к богам. — Я гибну с мыслями о смертном мужчине».
Ветер ударил мне
Я шагнула с обрыва.
========== vi ==========
Настала ночь; за ярким, знойным,
О сердце! За тревожным днём, —
Когда же ты заснёшь спокойным,
Пожалуй, хоть последним сном.
— Иван Тургенев —
– 1 -
Сон, кроткий и безмятежный, глубокий и блаженный, не пришёл. Вместо него мной овладело какое-то болезненное тусклое забытьё, мучительное и тяжёлое, как хворь, отнимающая у человека рассудок и ясное представление о мире.
Но сначала я видела всё остро. Я испытала такой напор чувств, такое судорожное напряжение всех мышц, какое, вероятно, и следует ощущать человеку при падении в пропасть за секунду до смерти.
Я ожидала от стихии подобострастия, восторга и предупредительности, я ждала нежных объятий, но вместо этого уходящая густая ночь, содрав с моих плеч сорочку, разоблачила все обманы. Последние мгновения своей жизни я провела в осязаемом мире людей, в котором вода помимо всего прочего обладала поверхностным натяжением, усиливавшимся с увеличением высоты падения.
Прыжок с обрыва искалечил меня. В теле не осталось ни одной целой кости. Всё было раздроблено, искрошено и извращено. Это была такая боль, о которой и кричать-то не посмеешь — словно всё существо соткано из одного сплошного телесного страдания. Когда ты начинаешь жить исключительно категориями боли: сначала с горестным отчаянием ожидаешь наивысшего пика, а затем переживаешь краткосрочное послабление. Но потом и боль стала рутиной, словно дыхание или ненавязчивая, незаметная необходимость моргать.
И тут моё скорбное волнение как-то само собой перешло в чувство горького разочарования, но оно было нестойким, пропало и отчего-то сменилось горделивым равнодушием, а оно — предчувствием постоянного покоя.
Ночная рубашка, раскинувшись, несла меня, как нимфу; но долго так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, увлекли меня от всех звуков, горестей и страданий прочь в омут стоячих, уснувших вод.
Струились и шептали оставленные позади ручьи и реки, и память моя, беспокойная, исколотая иглами человеческая память, стала потухать.
Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла меня и боль: уже не так цепко, не так жгуче впивались в меня её свирепые когти. Что-то чуждое теснило её, проникая вглубь. Я напряженно прислушивалась к тому, что происходило во мне. Какая-то неведомая сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из меня, нить за нитью обрывала что-то в моём теле. Не было уже страдания. Не было мучительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри, что-то начало отмирать во мне. Все, чем я жила, все, что меня занимало прежде, сгорало в этом медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую тину равнодушия. Я смутно ощущала: что-то свершалось, что-то подходило к концу. Что? Я слушала и слушала.
И внезапно воцарилась зловещая тишина, воцарилась там, где только что билось теплое, переполненное сердце: там стало пусто, холодно и жутко. Только сейчас я невыносимо страдала, что-то жгло меня, теснило, каждый нерв дрожал, а теперь — ничего, угасли, замерли все звуки. Ничто уже не теснило, не сжимало, ничто не мучило.
Так пришла смерть.
Я потеряла свою природу и заменила ее новой.
Отравленная чернилами уходящей ночи вода снимала с меня все покровы, обнажая самые темные стороны моего прошлого, самые сокровенные мои порывы. Смутные воспоминания вставали из давно минувших лет. Меня сжигали на костре как ведьму. Я умирала от чумы. Таяла в родильной горячке. Погибала в мужских битвах. Похоронила многих своих детей.
Какое счастье для одиноких, для замкнувшихся в себе, чувствовать, знать, что есть прибежище от страха, есть опора, за которую можно удержаться, как я всё это время держалась за Мерлина. Я видела себя, приникнувшую к нему с трогательным томлением, с наивной, пылающей доверчивостью. Его глаза взирали на меня с сочувствием и горькой нежностью.
«Ты порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения. Чаще всего — именно мучения. Ибо не дано тебе унять своей истомы».
Любовь Мерлина ко мне была любовью Творца к своему созданию, не оправдавшему возложенных на него надежд, любовью жалостливой, но верной и крепкой.
«Бедная, бедная моя женщина! — горестно восклицал он, снова и снова отыскивая меня в мрачной, кишащей людьми пустыне, растерянную, раздасованную, раненную, всегда раненную человеческой жестокостью. — Ты ищешь свою схороненную на дне живую душу в любви со смертным».
И я приучилась бояться жизни, стремиться от неё прочь, и, между тем, всё ещё чего-то ожидать от неё. А затем злой умысел Мордреда, его тёмная воля, лишили меня памяти и страха, того страха, что испытывает перед человеком животное, однажды доверившееся ему, а после жестоко побитое им же.
Мерлин был обречён наблюдать за тем, как в моих глазах, полных тёмного огня, день за днём медленно угасали мерцающие искорки Знания, как я вдруг замирала, становилась тихой-тихой, устремив на озеро мечтательный неподвижный взгляд, а потом и вовсе перестала смотреть.
Он обнял меня на прощание, и я обняла его в ответ с безотчётной признательностью и женственным желанием близости. В следующий раз он отыскал уже не женщину — ребёнка, слабого и худого, в чужом грязном углу на окраине города, где я с утра до полудня спала среди кишащих вокруг меня других бездомных детей. Он назвал меня человеческим именем, потому что теперь я была человеком. С состраданием, с горячей и чистой нежностью погладил он мою маленькую детскую ручку, затем наклонился и поцеловал её. В нём взыграло тёмное стремление к справедливости.