Ты сеешь ветер
Шрифт:
— Я не знаю. Родители дают имена своим детям для себя и окружающих, но не для самих детей. Мы привыкаем к тому, как нас зовут другие, но как мы сами обращаемся к себе?
В моей голове тёмной растревоженной водой вдруг зашумело другое имя. Тамезис. Сначала глухой всплеск, а затем шипение вздыбившихся пенных волн.
Внезапно на меня навалилась усталость, такая усталость, будто все бесконечные годы, прожитые на земле, вместе с чужим бархатным плащом легли на мои плечи. Я приняла решение, которое вновь доказывало — мало кто из людей всё время держался своего характера, все мы были вынуждены постоянно отступать от самих себя.
Я едва не сказала ему: я сдаюсь, отнеси меня к своему королю. Но сказала зачем-то совсем другое:
—
И он поднялся, не сводя с меня завороженного взгляда. Его гладкие светлые волосы падали на высокий лоб. Он казался молодым и ещё долго будет казаться таковым, но какая-то тень будто уже легла на его лицо. Я поцеловала его меж сведённых бровей. Он будет моей опорой в королевстве Артура, я буду его покровительницей. История запомнит его как Ланселота Озёрного, знаменитейшего из рыцарей Круглого стола, верного друга, пылкого влюблённого и пригретую на груди змею. Впрочем, его имя не поддастся очернению, куда большую вину вверят даме его сердца. Издавна стараниями мужчин грязь всегда легче липла к женщинам.
Ланселот попросил разрешения вручить мне то, что он привёз с собой. Из седельной сумки он достал нечто круглое, обёрнутое дешёвой тканью. Не слишком-то оно походило на подарок короля, однако при близком рассмотрении я узнала свою неаккуратную вышивку на платке. Сердце у меня в груди так и взмыло. Этот платок с завёрнутыми в него травами я оставила когда-то здесь, на камнях у самого берега, когда сбегала от Артура. Мной тут же овладели воспоминания о том дне: порыв страсти, взывавшая к памяти стихия и Мерлин, глядевший на меня глазами смертного. «О, барышня. У меня горячая кровь». Так оно и было. Всё равно что приникнуть щекой к нагретой солнцем коре дерева. И мы были здесь, такие счастливые, какими только могут быть люди, предчувствующие большую любовь.
Развернув платок, я рассмеялась. Это был горький и злорадный смех, будто дождём в лицо хлестнуло. Изящные серебряные узоры, речной жемчуг, озёрные камни — без лишней роскоши. Роскошь мне не шла.
— Я убила его подданных, — сказала я, вдруг ощутив горечь во рту. — Невинных людей, выполнявших его поручение, или просто оказавшихся не в том месте и не в то время. И, знаешь, что? — я взглянула на Ланселота, ожидая увидеть в его глазах испуг или презрение, но видела только печаль и любовь. — Я не сожалею. Хочу, но не чувствую этого.
Я застыла от странного чувства. Казалось, будто все мои кости превратились в ледяную воду. Я посмотрела на серебряный венец, мутно поблёскивавший в скудном свете пасмурного солнца.
— Сначала он отбирает у меня королевство, а затем дарит корону.
«Насильно любви не добиться, — говорил Мерлин. — Она должна росой с небес пролиться».
В сущности, я ответила ударом на удар, только моя жестокость не имела под собой ничего человеческого, эгоистичного — злоба ради злобы. И после многонедельного молчания Артур ответил на это предложением мира. Не из слабости и смирения — из мудрости: нельзя, будучи злым, искоренять причинённое зло. Он словно заявлял с присущей ему открытостью и простотой следующее: я люблю тебя, я принимаю твою природу и твои грехи, прими же и ты мои.
— Вы поедете со мной? — спросил Ланселот.
— Нет.
Сначала я думала, что Артур сглупил, не отправив его ко мне прежде остальных. Но теперь я понимала: Ланселот прибыл в нужное, правильное время. И всё же я не могла появиться в Камелоте в его сопровождении. Только не в его.
Я вернула ему венец и слегка наклонила голову, чтобы он мог возложить его на меня.
— Не мне должна быть оказана такая честь, — с сомнением заметил он.
— Во всей Британии не отыщется человека достойнее тебя.
Теперь я носила плащ озёрного рыцаря и драконью корону.
Металлическое кольцо, охватившее мою голову, скользнув по мокрым волосам, медленно опустилось на виски. И вдруг показалось, будто что-то мягко надавило мне на затылок, словно какая-то
Я почувствовала стыд за свои злодеяния, за все-все ужасные дела, что совершала, и непоправимый вред, который я нанесла многим людям не по какой-то причине, а только потому что могла это сделать. Мерлин учил меня всячески подавлять в себе пустое страдание, потому что страдание было моей слабостью. Моей самой человеческой чертой, подумала я. Я страдала, потому что моя вечная жизнь походила на подглядывание в дверную щель. Другие жизни плыли мимо меня, словно сонные рыбы. И все они куда-то да приплывали, а я нет. Моя история не имела ни начала, ни завершения. Сколько бы чужих жизней мы с Мерлином не прожили, сколько бы историй ни собрали в своих тайниках, всё равно ни одному из нас никогда не стоять выше обычного человека. Только то, что неотвратимо стремилось к своему завершению, было обременено смыслом. От вечного существования истончалась душа.
Много-много дней спустя я стояла на берегу. Вода смолкла до весны, вокруг было безупречно тихо. Никаких звуков не доносилось до меня, я была слишком далеко. Небо казалось огромным и эмалево-синим от лунного света. Несложно было представить, что одно-единственное существо занимало тут самое незначительное место.
Озеро смотрело на меня с укором.
Сегодня, думала я. К ночи выпадет первый снег. Тёмная земля напудрит лицо, воздух будет звенеть от мороза.
Когда я вернулась в пристройку у таверны, где мы жили, свет был уже потушен, со второго этажа не доносилось ни звука. Я не стала раздеваться, только сбросила с себя тяжёлые грузные ботинки и залезла под одеяло. Дверь осталась открытой, я не заперла её на засов, а подперла ящиком с котелками. Понадобится всего один удар средней силы для того, чтобы оказаться внутри.
Засыпая, разомлев от тепла, я вспомнила про любимую сказку старухи Алерты о девушке, которая забыла запереть дверь на ночь. Иногда какая-нибудь сиротка из приюта обязательно интересовалась дальнейшей судьбой бедняжки. Всё-таки интересно было узнать, что сделал с ней разбойник, похитивший её. Одна догадка была страшнее другой: продал в рабство, взял силой, искалечил, убил или…
Спустя час, может, больше, мой сонный растерянный взгляд блуждал по потолку: где, где это я?.. Что случилось со мной? Перед глазами вместо привычного закоптелого потолка была густая, давящая на глаза темнота. И отчего же было так холодно? Я ощупала пальцами старое, заштопанное одеяло из собачьей шерсти, а затем вдруг наткнулась на длинноворсовый, прохладный на ощупь мех, который пах морозом. Всё внутри пахло ночью и холодом. А затем появились звуки: смутный гул, фырканье лошадей снаружи, бряцанье упряжи, какой-то тихий свист… Я резко села на постели и руки мои взметнулись к лицу. Что-то совсем близко от меня пришло в движение, я внезапно оказалась в меховом коконе. Коротко вскрикнув, я попыталась вывернуться, но ничего у меня из этого не вышло. Кто-то крепко перехватил меня поперёк живота, зажал рот ладонью и сдёрнул с постели. Мне ничего не оставалось, кроме как гневно мычать в чужую руку и орудовать локтями. Над самым ухом раздался тихий смешок:
— Вот ведь упрямая ведьма.
И тогда я вытянула ноги вниз, пытаясь достать до пола. Но тщетно — я словно зависла в воздухе, не в силах пошевелиться. Дремота окончательно слетела с меня, разум прояснился. Я дёрнулась в последний раз, а затем замерла и обмякла. Потом, когда мы уже оказались на улице — мороз так и прихватывал, — сухая, мозолистая ладонь исчезла с моего лица, я почувствовала под ногами землю и тотчас же обернулась.
— Артур.
Из моего рта вырывались облачка пара. Я до сих пор ощущала давление его руки у себя под грудью. Теперь обе его ладони, большие и горячие, лежали на моих плечах. Сдержанное сияние луны осветило его черты, и мне вдруг показалось, что мы не виделись слишком долго, бесконечные годы, а ведь у нас оставалось так мало времени.