Ты следующий
Шрифт:
Цветан Стоянов был ведущим на этих чтениях, а также произносил вступительное слово, где речь, разумеется, шла и о свободном стихе, и обо всех прочих человеческих свободах. Крупный, элегантно одетый, с вызывающим шейным платком и еще более вызывающей улыбкой, Цветан выглядел чрезвычайно живописно, но вместе с тем и очень серьезно.
Скандал разгорелся из-за трусливого и жалкого запрета, отправленного, подобно настоящему полицейскому ультиматуму, из Союза писателей на имя ректора ВИТИЗа. Публика нас поддержала. И мы не сломались.
Говорили, что наши поэтические вечера были одними из первых общественных протестов того времени. Так восприняли их Атанас Славов и Георгий Марков. Именно запрет превратил их в протест против запретов. От запрета одеваться как вздумается до запрета писать что хочешь.
Падали каштаны и звезды в49
Перевод В. Соколова.
А «Интеллигентская поэма» — мой главный «номер» — представляла собой протест посложнее.
Иду.
О, этот страшный путь, устланный потерянными снами! Со всех столбов телеграфных свисают громкоговорители. Я слышу музыку — фанфары. И слышу поэтические строки. Я написал когда-то эти строки о собственной огромной вере… Но нет людей! Безветрие. Безвременье. Бескрайность. ………………………………… Вдруг вынырнул автомобиль. Пронесся с прытью государственной… ………………………………… И тормоза запели иронично. И дверца у него сама открылась. И бас приятный пригласил меня: – Иди сюда. Ах, наш ты человек!.. — И снова полетел автомобиль. И я стараюсь улыбаться через силу: – Но все же… Куда вы едете? – Как куда? Мы? К коммунизму! Ты что, не видишь наши пиджаки и трубки?.. Ты что, не видишь сталь у нас в глазах?.. – Я вижу… что людей нет на дороге… – А ты не бойся, мальчик, нет, не бойся. Раз нет людей, так нету и врагов. ………………………………… И сердце сильно вдруг заколотилось, и начало меня царапать, словно заяц. Оно прокусывает грудь мою и мчится впереди автомобиля. Сердце мое — как дикий заяц, ослепленный огнями дьявольскими фар, летит, летит поСегодня наши «литературные скандалы» того времени запаяны в капсулу молчания. Они неприятны прислужникам от литературы и мародерам, сочиняющим новую биографию истории…
Иногда я сам вздрагиваю — неужели я и правда все это пережил?
Меня вызвали к новому начальству Союза писателей. И заявили, что разочаровались во мне. Спросили, чего я добивался, создавая группу провокаторов. Сказали, что в их глазах виноват во всем я один, поскольку именно я член Союза, а вдобавок и партии. Следовательно, исключить можно только меня. Еще меня предупредили, что я должен прекратить «организованную деятельность» группы и никому не передавать содержание этого разговора.
Я пришел домой совершенно одинокий. Мне было непонятно, как теперь вести себя с людьми. Я не мог ни молчать, ни говорить. В этот момент мне позвонил Цветан Стоянов.
Как обычно. Но в его голосе я уже уловил необычные интонации. Он справился о моем здоровье, как будто я был болен. И настоял на том, чтобы «прямо завтра» пообедать с ним в венгерском ресторане.
Стоял солнечный октябрьский день. Из окон ресторана мы смотрели на любимый и ставший для нас лобным местом ВИТИЗ. Будущие актрисы выходили на улицу якобы покурить, но в основном для того, чтобы на них полюбовались. Цветан был подозрительно веселым и торжественным, словно собирался признаться в том, что у него день рождения. Он заказал паштет из гусиной печени с маслом и гренки, а еще — по большой рюмке русской водки и по кружке ледяного венгерского пива «Жираф».
— О, нам такое предстоит пережить! — смеялся он, как огромный ребенок. — Какое очевидно-флагрантное foie gras!
Когда мы сделали первый глоток, он наконец перешел к делу:
— Ну-ка расскажи, как прошло твое рандеву в «белом домике»? (О писательском Союзе кто-то сочинил пародию:
Белый домик без примет — Ангел Кынчев, пять. Там любой — таланта нет — поэтом тщится стать.)Видимо, я скорчил недовольную гримасу, потому что Цветан засмеялся и добавил:
— Если это тебя успокоит, я знаю не только то, что тебя вызывали, но и то, что тебе сказали. Вчера вечером Камен Калчев все мне рассказал «под большим секретом». Очевидно, хотел дать нам понять, что не желает нам зла, а даже симпатизирует, но… Уверяет, будто на него как на свежеиспеченного председателя, а до вчерашнего дня еще и партийного секретаря сильно надавили «сверху». Наши «уважаемые оппоненты» по дискуссии забросали ЦК настоятельными просьбами вмешаться. Да и вся когорта ретроградов жаждала возмездия… Ну и что ты собираешься теперь делать?..
Тут у меня начался долгий и незабываемый разговор с моим другом. Разговор, который продолжался до самой его смерти. Разговор, который я веду с ним каким-то загадочным образом до сих пор:
— Дорогой Цветан, мне уже совершенно не важно, кто мне симпатизирует и как — тайно или открыто. Это дорога, по которой иду только я. Она часто ускользает от меня, но я отыскиваю ее и выхожу на нее снова. Не я ее выбираю. Это она выбрала меня и не отпускает. Это моя дорога. Естественная для меня. Можно сказать, предопределенная. Когда мы встретились с тобой и подружились, я сказал себе: «Слава богу, это моя дорога, я не потерялся!» Так что у меня нет ни другого пути, ни другого ответа! Главное — это не останавливаться. И не наступать в чужие следы…
Я и сейчас вижу, как Цветан снимает очки. Нервно протирает их безупречным платочком и тихо говорит:
— Спасибо!.. Это я и хотел услышать. Я хотел убедиться, что они тебя не сломили. Потому что и их роли умалять не стоит.
И мы начинаем смеяться как сумасшедшие. Я заказываю то же самое еще раз. А он:
— Представляешь, вот вызвали бы сейчас Роберта Фроста в союз американских писателей (хотя такого нет) и разнесли его в пух и прах.
— Я представляю, как он обедает сейчас в Белом доме с Джоном и Жаклин.
Какие наивные представления!
14 октября самолеты U-2 обнаружили и зафиксировали советские баллистические ракеты в их кубинских гнездах и на борту кораблей, приближавшихся к Карибам. Белый дом провел разговор с Кремлем, была оглашена еще одна ложь Хрущева. Что, мол, на Кубе нет и никогда не было никаких ракет. Тогда фотографии были опубликованы в газетах.
22 октября Кеннеди объявил о своем намерении заблокировать остров и начать военные действия в том случае, если СССР не уберет свои ракеты. Последовали команды «Боевая готовность!» для армий по обе стороны от железного занавеса.