Ты следующий
Шрифт:
Этим был достигнут неожиданный эффект. Публика, хотя и не склонная к сантиментам, казалось, была тронута и поддержала меня совсем нетипичными для этого собрания аплодисментами. Но пока они продолжались, некий толстый сотрудник аппарата, несомненно искушенный в литературе, побежал в президиум и через стол наклонился к Тодору Живкову. Со своей позиции на первом ряду я видел его задницу и слышал слова:
— Товарищ Живков, он обманул аудиторию. Он совсем не критиковал себя. Наоборот! Все это только коварная демагогия.
В голосе обманутого блюстителя слышалась горькая обида.
Всего лишь неделю спустя, 15 апреля того же
В речи Тодора Живкова критика в мой адрес была завуалированной. Мое имя не называлось. Минкова — тоже. Было похоже, что он договорился о «моратории». Формулировка о злонамеренном критике, который хвалит плохое, а критикует хорошее, полностью подходила и для Бориса Делчева (впрочем, он написал обо мне хвалебную статью и никогда меня не критиковал). В этой ситуации мое положение становилось еще более неясным и шатким. Похваленный Андрей Гуляшки похлопал меня по плечу и сказал:
— Любо, не падай духом! ЦК не критикует абы кого и абы за что… А Суворов говорил: «За одного битого двух небитых дают».
Тодор Павлов вызвал меня к себе и практически извинился передо мною, хотя и достаточно странным образом:
— Слушай, парень, о каких это пенсиях ты тут поешь?! Ты же поэт — тебе должно быть понятно, что все сказанное о тебе — метафора.
Я ответил как в анекдоте:
— Я-то знаю, да вот другие не поймут.
— Не обращай ты на них внимания. Сейчас мы кое-что предпримем, чтобы и до других дошло. Ты прокатишься со мной на одно собрание за мир в кинотеатре «Димитр Благоев». Я произнесу речь, а ты прочтешь стихотворение. Пошли!
Тодор Павлов встал, долго копался в кармане своего пиджака и, пока я недоумевал, что он там потерял, вынул медаль Георгия Димитрова и золотую звезду. Медаль, должно быть, пострадала от долгой носки, потому что моему критику пришлось прицепить ее к пиджаку булавкой. Бай Тодор попытался сделать это сам, но укололся.
— Ну-ка помоги. Что рот раскрыл?
На улице нас ждал еще один сюрприз: черный ЗИС-110 — гигантский советский лимузин, предшественник «чайки». Бай Тодор взглянул на карманные часы и сказал шоферу:
— Еще есть время. Сделай круг по центру, но езжай медленно, чтобы нас заметили.
Интересно, что о себе воображал этот болгарский допотопный классик марксизма и революции? Что его неуклюжий автомобиль с блестящим красным флажком на носу и шторками на окнах — это открытая карета? Что народ увидит нас и ахнет?
В кинозале, после того как академик произнес свою речь, сорвался с места пожилой худой мужчина — небритый, одетый как бродяга — и выступил с ответной речью. До того как его вышвырнули, он успел
Заклеймив меня раскаленным железом идеологии, Тодор Павлов проникся ко мне теплыми чувствами. В последующие годы он несколько раз отзывался обо мне лестно. На свой очередной день рождения, который с размахом отмечали в ресторане «Панорама» гранд-отеля «София», вместе с компанией догматиков и верных друзей он пригласил и нас с Йорданом Радичковым. Поднимая тост за юбиляра, Данчо Радичков знатно подшутил над ним, сравнив с наседкой, высиживающей гусиные яйца.
В последний раз я видел этого человека, написавшего «Теорию отражения», в самолете Москва-София. К тому времени он превратился в свое собственное бледное отражение. Почти ослеп, но говорил ясно и осмысленно. Узнал меня по голосу и потянул за рукав, приглашая сесть рядом. Хладнокровно сообщил, что жить ему осталось меньше года и что это время распланировано: он собирался закончить некоторые дела, среди которых значилась и статья, реабилитирующая Теодора Траянова. Потом он попросил меня почитать ему газетные новости. Самолет слегка вибрировал, потому что мы входили в большое белое облако…
К сожалению, весной 1963 года плохие предзнаменования преобладали над теми, которые мы пытались истолковать как благоприятные. Несколько моих знакомых предупредили, что в «родимом гнезде», то есть в газете «Народна младеж», готовятся против меня разгромные статьи. Меня объявляли алкоголиком, развратником, деградировавшим типом. Добро на такую атаку дал сам Иван Абаджиев — первый секретарь ЦК ДКМС — на своей последней встрече с коллективом редакции. Я без предупреждения тут же явился в его кабинет. Бывший комсомольский работник, я был в курсе, как можно это устроить. Иван, когда поднял глаза и увидел меня, начал сам:
— Знаю, зачем ты пришел. Я ошибся. Извини. Из твоего сектора печати ко мне поступила докладная записка, и я, не подумав, использовал ее. Подожди, я позвоню главному редактору…
Я вышел из его кабинета совершенно уничтоженный. Записка из сектора печати! Я же оставил на своем месте Андрея! Это невозможно! Когда я спускался по лестнице, покрытой бордовой ковровой дорожкой, то по какому-то трагичному совпадению столкнулся с самим Андреем. Он мне очень обрадовался!
— Привет, Левчо. Мы так давно не виделись. Ты даже свою последнюю книгу мне не подписал… — И он вынул ее из портфеля и протянул мне вместе с ручкой. И я написал следующее: «Чудесному поэту и другу Андрею Германову от его кума — пьяницы и пройдохи такого-то». Он убрал томик, не прочитав моего послания. И мы с ним расстались — к сожалению, навсегда.
Уже на следующий день меня снова вызвали к Ивану Абаджиеву. В кабинете сидело много людей, среди которых я заметил и Андрея, на котором лица не было. Он не знал, куда деваться от обиды. Присутствующие смеялись, чем злили его еще больше. В нашем отделе работала старая дева, строгая блюстительница морали. Она тоже была сейчас в кабинете и совершенно хладнокровно заявила, что сама сочинила эту записку, потому что несколько раз видела, как я пью за столиком перед «Бамбуком» в сомнительных компаниях. Просто трагикомедия. В такие моменты приходит осознание того, что тебя может погубить случайный человек. И тебя, и самую чистую дружбу.