Ты следующий
Шрифт:
Я наклонил над собой грязную банку, хотя йога и запрещала мне употреблять спиртное. Значит, за Фростом ушел и Кеннеди. Что же осталось от этой красивой надежды?
Сейчас мне известно столько подробностей, что я могу говорить как очевидец.
22 ноября родился Дега. В 1963 году 22-е выпало на пятницу. Думая о следующих выборах, которые маячили на горизонте, президент Джон Кеннеди прибыл с визитом в Техас, штат одинокой звезды. Присутствие Жаклин подчеркивало важность поездки. Президенту предложили пересечь Даллас в открытом синем «линкольне», чтобы он мог ответить на овации населения. Кеннеди заглушил вечные сомнения и страхи охраны словами: «Убийство президента — дело нелегкое».
Таким образом, в 12.30 по местному времени кортеж пересекал цветущий город на скорости 12,2 мили в час. По дороге президент получил букет красных роз. Сенатор Коннелли, сидящий рядом с ним, гордо отметил: «Вы не можете утверждать, что Даллас к вам враждебен». Именно в этот момент прозвучали выстрелы. Одна пуля попала в голову президента. Коннелли тоже был смертельно ранен, но у него нашлись силы выкрикнуть странную фразу:
Джон и Жаклин провели в Белом доме ровным счетом тысячу дней. Может, это дни из сказки «Тысяча и одна ночь». Но один день куда-то делся. Что бы мог сделать Кеннеди в этот пропавший день?
По прошествии «ужасного года», 5 декабря, поэт Роберт Лоуэлл поступил на лечение в одну из клиник Гарварда. Его проблемой был алкоголь. В больнице Лоуэлл рассказал, что из кабинета Линдона Джонсона ему поступило приглашение от нового президента стать членом его команды. Утопии Кеннеди продолжали бередить умы, пробужденные беспокойной поэзией.
Неожиданно меня занесло снегом. Моя комната остывала за считаные минуты, стоило только угаснуть красивой печке. А ветер высасывал, как пиявка, жар от углей. Всю ночь я слушал его завывания, и это был единственный звук, оставшийся со мной. Крысы исчезли, и я недоумевал, почему они больше не топают у меня над головой. По утрам, напялив на себя всю имевшуюся в наличии одежду, я пересекал заваленный снегом двор, чтобы принести охапку дров из подвала. Однажды, расщепляя полено на лучины, я увидел, как из старой пустой бочки выпрыгнула грациозная ласка. Как же я ей обрадовался! Под этой крышей приютилось еще одно живое существо! Она-то и прогнала крыс. Я наградил ее колбасными шкурками. Колбаса, однако, водилась у меня не всегда: в борьбе между едой и телефонным звонком всегда побеждал второй. Невзирая на метель, я все-таки добирался до почты и заказывал разговор с Дорой. Ее голос успокаивал и подбадривал меня лучше, чем что бы то ни было. Вот и сейчас Дора обрадовала меня. Она отнесла мои последние стихи в «Литературен фронт», и там ее заверили, что их напечатают. А это означало, что я получу хоть какой-то, пусть и ничтожный, гонорар на Новый год.
Домой я вернулся затемно и уже с моста увидел загадочную черную фигуру, вертевшуюся перед калиткой. Оказалось, что это Энчо Пиронков. Он сел на поезд и приехал меня проведать… прежде всего убедиться, что я еще жив. Всю ночь мы просидели у изразцовой печки, которая гудела и светилась всеми своими трещинами, и проговорили. На огне поджаривался хлеб с колбасой. Явилась на свет и карловская ракия. Энчо — парень, познавший бедность и привыкший полагаться только на себя, обладал огромным самородным талантом и собственной философией. Мне рассказывали, как ему «по комсомольской линии» выделили крохотную однокомнатную квартирку.
Энчо отказался: «Лучше не надо! Вы сначала дадите мне квартиру, а потом потребуете, чтобы я записался в какой-нибудь кружок…»
— Прочитай-ка мне что-нибудь новенькое, — настаивал он. — Я же не за ракией сюда приехал.
И я прочел. Хотя уже и отвык от чтения. Мой голос как будто мне не принадлежал. Как будто мое безумие усыпили.
Вечер, просто вечер… Есть такие коварные, невыносимые дни. Они не для сна. Не для стихов они. И опять я иду на спиртоварню к Амеду. Над огнем — ракии два казана, грудь над молодым сердцем, пьяным без вина. Амед — черный цыганенок — бросает дрова, бросает, гостю рад, и зубы его горят. А между ведрами и кранами две дьявольских струны дрожат. В мензурке на спиртометре уже за шестьдесят. И Амед мне указывает на кружку: – Пей же, ведь ты поэт!.. — Не хочу! Не могу я пить! Разве пьют без друзей? Нет! Мне хватает сейчас паров, которые здесь вьются. Вьются. И небеса анисовые смеются. И этот туман над Стрямой — синий и сильный — привлек луну52
Перевод Р. Казаковой.
Глава 15
Звездное безмолвие
Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств!
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену.
Когда долгое время живешь один, начинает казаться, что не ты отлучен от мира, а мир заточен где-то далеко от тебя. И то невыносимое чувство, которое ты испытываешь, — это его, не твоя, мировая скорбь. И одиночество его жизни среди безмолвной звездной бесконечности больше и страннее твоего… И тогда ты, заброшенный, отвергнутый, забытый, преисполняешься чувством странной ответственности и сострадания ко всему в этом мире.
Я проснулся еще до грохота. Дом скрипел, заключенный в объятия леденящей вьюги. Из печки врывались в комнату струйки сладкого дыма. Вдруг окна и двери распахнулись одновременно. Мне в лицо ударил снег. Я вскочил закрывать. Пыльная лампа в гостиной раскачивалась. От сильного сквозняка шерсть на оленьей голове на стене двигалась, как будто зверь ожил и насторожился, предчувствуя появление невидимого хищника. И тогда я услышал голос:
— Что, испугался ветра? Наивный! Ветер — всего лишь мой слушатель. А я тот, кто открывает и закрывает все на свете. Я Сумасшедший Учитель Истории. Я само сумасшествие, которого боятся или которое почитают… ты ведь тоже сейчас умираешь со страху. Я учу тому, что никто у меня ничему не учится. Меня не забывают. Забывают только мои уроки. И ты меня не забыл. И сейчас спрашиваешь себя: черт побери, и чего опять этот сумасшедший старик обо мне вспомнил? Что он здесь делает? Почему не стоит у крепости Царевец и не забалтывает толпы туристов — представителей любящего экскурсии человечества? Ты удивляешься, как я прошел по заваленным снегом перевалам январских гор. Как меня не съели волки. Все очень просто: волков съел я. В Болгарии больше нет волков. Они снова появятся, но только через четверть века. А почему я о тебе вспомнил? Я тебе отвечу: просто я увидел, что твоя жизнь пущена на ветер. Вся жизнь! Я даже назвал тебя сумасшедшим, как я. Или даже хуже — у тебя в голове гуляет ветер. Ты обречен слушать мои пророчества… Что ты сжимаешь этот сломанный карандаш? Будешь за мной записывать? Многие пытались. Не выходит. Мои слова не могут быть записаны…
Так мы снова встретились с Сумасшедшим Учителем Истории после самой долгой разлуки, которую нам довелось пережить. Несмотря на его презрение к письменному слову, я попытался законспектировать наши беседы в нескольких этюдах.
Из «Этюдов об одиночестве»
1. Это не апология.
2. Скорее это попытка очистить идеал от идеологии, а смысл — от наслоений искусственных осмыслений. Одной жизни для этого мало, — говорил учитель. Но одной смерти достаточно, — шутил я.
3. «Я» и «Мы» — два основных элемента нашего сознания, единица и ряд, точка и прямая… Это придает местоимениям божественную универсальность, которая живет и в нас, пока мы верим.
4. Движение по направлению к «Я» означает конкретизацию. Движение к «Мы» — абстрагирование.
5. С пробуждением «Я» начинается история.
6. На вершине своего всевластия «Я» распадается. Человек, как и цари, начинает выражать свое мнение во множественном числе. В решающее мгновение же, в свою очередь, множество выражается через «Я». Я — весь народ.
7. «Я» и «Мы» — однояйцевые антиподы, которые не могут долго существовать самостоятельно.
8. Многие религии запрещали разделять вещи на «мои» и «твои». Но пред богом каждый предстает со своим «я». И никто не может говорить долго и сказать все, если он игнорирует один из полюсов. В них заключены символы индивида и коллектива, личного и общего, уникального и повторимого. В «Я» и «Мы» можно уловить журчание подземных источников эгоизма и альтруизма, поймать сигналы, способные помочь восстановлению родословной идеалов.