Ты следующий
Шрифт:
Генерал глубоко вздохнул и отрезал:
— Значит, пойдете вместе.
Старые школы Болгарии уходили в прошлое. Некоторые из них, те, что посимпатичнее, становились музеями. Там размещали местные реликвии. В тех, что поменьше, селили проезжих либо переоборудовали их в склад или овощную базу. Нет ничего печальнее бывших школ. Что с ними ни делай, они все равно напоминают родителей, брошенных своими детьми. Может, поэтому их так часто разрушали. Из милосердия. Старая школа Войнягова еще не знала, какая судьба ей уготована. Но ей вроде бы было все равно. После бесчисленных ремонтов и переделок школа продолжала настаивать
Стол в коридоре оказался узким, длинным, деревенским, настоящим. Домашнее белое вино было из района Михилци — настоящий карловский мускат. Барашек, запеченный в глиняной печи, благоухал забытыми травами. Ребенок почувствовал, что никогда не ел ничего более настоящего. А мы — что, вероятно, больше и не поедим. Хозяева, прислонившиеся к облезлым стенам, тоже были настоящими, как царапины на парте. Эти «старые крестьяне» были частью своей старой школы. Иногда торжественно, а иногда — вовсе нет являлись миру «новые крестьяне»: работники сельского хозяйства, чудо-дети будущих агропромышленных комплексов. А эти загорелые под гневным солнцем люди были Болгарией, которая уходила.
«Новые» подняли несколько тостов. Тамадой был Георгий Караманев. Он сидел рядом с Тодором Живковым на другом конце длинного стола. Так что я мог наблюдать, как руководство округа делает свое дело: пользуясь случаем, согласовывает спорные вопросы, обрабатывает высокое начальство, раскручивая его на новые проекты, разгоняет сгустившееся тучи.
Вдруг я получил записку: «Готовься, я дам тебе слово, чтобы ты прочел какое-нибудь стихотворение. Г.К.». У меня не было времени на подготовку. Я встал и сказал:
— Я хотел бы прочитать вам свое последнее стихотворение «Спиртоварня». — Я видел, как генерал Грыбчев и еще несколько человек скорчили ужасную гримасу. — Я не знаю его наизусть, поэтому прочитаю лишь то, что помню…
И я продекламировал самое идейное и самое трогательное из своих стихотворений. Живков слушал внимательно, не глядя на меня, а я посматривал на стариков. Они были удивлены. Наверное, с тех пор, как они здесь учились и зубрили «Отечество любезное» или «Жив еще, жив он», с поэзией им сталкиваться не приходилось. Поэтому я не предполагал, что она их взволнует. Но произошло именно это. У некоторых из глаз катились слезы. Это был не успех. Это было одно из тех мгновений, по которым можно судить, что ты живешь не зря.
Почти сразу после меня Живков произнес тост. Поприветствовал старую гвардию села. Пожелал успехов молодым. Сказал, что ЦК полностью доверяет окружному и местному начальству и т. д. В конце же отошел от традиционной схемы и произнес:
— Тут мы с вами услышали стихотворение одного молодого поэта, который живет среди вас и успешно черпает вдохновение в делах трудового народа. Я приветствую и его, и всю его семью.
Пока я осознал, что именно произошло, Живков со свитой уже исчез. И все поспешили разойтись по своим судьбам. Над черной дорогой снова поднялось облако — Призрак, который продолжал интересоваться мной. Наверное, я бы еще долго сидел недвижно в коридоре старой школы, если бы не мои друзья, которые подхватили нас вместе с оставшимися нераспечатанными бутылками и повели в дом рядом со Стрямой. Там началась попойка с объятиями и песнями. Я слышал только одно: «Ты спасен! Ты спасен!» Все наперегонки рассказывали
На следующее утро я проснулся свободным. Я мог вернуться домой, мог делать все, что вздумается. Мог попасть куда угодно — но только не в себя прошлого. Что-то произошло у меня внутри. Какой-то огромный болид проделал мертвый кратер в моей душе. И я вдруг почувствовал, что не спешу, что не знаю, чем именно займусь. И, вместо того чтобы тут же понестись в Софию, я остался в доме уединения. Мне было жалко расставаться со всем этим. С грациозной лаской, с Амедом. Что они будут без меня делать?
Не прошло и трех дней с момента моего спасения, как перед домом остановились мои последние «гости». Из «мерседеса», блестевшего как кристалл турмалина, вышли незнакомые мужчины и женщины. Шофер с интеллигентным лицом, изысканно одетый, вошел в дом как разведчик, пока вся компания осматривалась во дворе. Я встретил его на лестнице босиком, в джинсах.
— Ведь это вы Левчев, правильно? — хитро улыбнулся он. — Не удивляйтесь. Вас приехал проведать товарищ Венелин Коцев. Вы можете обуться…
«Гости» осмотрели дом с надменным любопытством.
— А вы живете как в раю! — иронично заметила одна из дам.
— Пойдемте, я покажу вам спиртоварню, — нарочно подначил я Венелина Коцева.
И дал ему попробовать первача. Мы были вдвоем. И смотрели друг на друга испытующе. Коцев покраснел. Наверное, от крепкой ракии.
— Ну, можно, конечно, и о спиртоварнях писать, но не только же о них…
Я улыбнулся:
— Разумеется, но вам должно быть известно, что я это место не выбирал.
— Да, я знаю… Но я знаю также, что мы станем друзьями.
(Когда Венко сняли с поста, назвали его авантюристом, раздавили, вот тогда мы подружились по-настоящему.)
— Человек предполагает, а Бог располагает.
— Я приехал взять тебя на праздник роз. Собирайтесь. Всей семьей. Машина вернется за вами. Там мы и продолжим наш разговор.
А праздник роз был потрясающим зрелищем. Высоких гостей — министров, послов, деятелей культуры — сажали в маленькие расписные тележки, украшенные венками из роз, колокольчиками, корзинами с фруктами и бутылками. Затем вереница повозок в сопровождении музыкантов отправилась к розовым садам и новым горизонтам. Мне надо было осознать, что моя жизнь становится розовой. Но я не люблю этот цвет. Да и он меня не жалует.
Глава 16
Розовые годы
Кто не нашел небес внизу,
Тот не найдет и выше,
Снимает ангел надо мной
Жилье под самой крышей [55] .
Когда я вернулся в Софию, я поразился перемене. Все как будто было прежним, а Дух времени — другим.
Я спросил Цветана Стоянова, что произошло. Он засмеялся:
— Произошел обмен.
55
Перевод Л. Ситника.