Ты следующий
Шрифт:
Вернувшись из подземного царства мертвого идеализма, я должен был сделать что-нибудь реалистическое в интересах моей травмированной семьи. После летнего отдыха на Варненском море в апреле следующего года мы поехали кататься на лыжах в Ситняково (в дом отдыха писателей — бывший охотничий замок Фердинанда в Риле). Мы оказались в этом деревянном дворце практически в одиночестве. Гуляли в лесу под великанскими соснами, с которых, как плащ волшебника, свисали серебристые лишайники. Охлаждали бутылки в ледяных речках. Пекли картошку на углях первобытных костров.
Однажды из тени возник человек с голым торсом. Он пружинисто шагал наверх. На его рюкзаке болтался автомат.
— Это тропинка до Сарыгёла? — спросил он на
Сарыгёл был еще одним царским охотничьим домиком.
Мы видели, как вооруженный мужчина остановился возле нашего дома отдыха и через окно обменялся несколькими фразами с его директором (бывшим милиционером). После того как гость, не снимая рюкзака, выпил чашку чаю, он принялся столь же стремительно карабкаться наверх. Так мы узнали, что в Болгарии была совершена попытка переворота — промаоистского, возможно вдохновленного свержением Хрущева. Исчезнувший генерал Анев находился в розыске, а Горуня покончил с собой…
Тодора Живкова никто не тронул. Зато сменили председателя Союза писателей Камена Калчева. На его место назначили идальго Димитра Димова. Злые языки говорили: «Наконец-то эти козлы, писатели, нашли себе ветеринара, который их вылечит». Но старые чекисты предрекали, что в ближайшее время ЦК примется руководить Союзом писателей через его партийного секретаря. Тогда им был Димитр Методиев.
«Изучение жизни» (или одиночество) открыло мне глаза на грустный факт: болгарское общественное мнение слишком легко и бездумно дает интриганам манипулировать собой. Ядовитые сплетни беспрепятственно становятся «Верую» честных дураков. Путь от «Осанны!» до «Распни его!» нигде и никогда не был таким коротким и легким. Из-за каждого куста нашей истории выглядывает сломанный и позабытый идол. Как на острове Пасхи…
Йордан Радичков приютил меня в своем «редакционном кабинете» — маленькой комнатушке, изначальное предназначение которой было совершенно неясно. Два наших письменных стола и четыре стула превратили ее в подобие баррикады. Только дети могут хорошо себя чувствовать в чуланчике, полном пыльных чудес.
В отделе документации мне разрешали полистать «Лайф» и «Пари-матч», а наше окно служило для нас «Плейбоем». Пробитое в глухой стене, оно выходило на мастерскую, в которой было много красавиц швей.
А разговоры с авторами были захватывающими, как театр переменчивых облаков на небе.
После четырех часов «серьезной работы» мы шли выпить в новые заведения старой богемы. Время коньяка с кусочками сахара и долькой лимона миновало. Сейчас все пили скотч. «Джонни Уокер», или «Блэк энд Уайт», или «Баллантайнс» — все равно. Виски стоил по 16 левов за бутылку, и его было нетрудно себе позволить даже на скромную редакторскую зарплату.
И только один человек не участвовал в наших попойках: Владко Башев, тогда уже заместитель главного редактора газеты «Литфронт». Поскольку после работы Владко никуда с нами не ходил, то он звонил утром и предлагал вместе идти до редакции — подобно ученикам, провожающим друг друга до школы. Он с нескрываемой завистью расспрашивал меня о наших пьянках и приключениях. И смеялся от всего сердца. И оправдывался тем, что это не его. Вот так же мы болтали, когда однажды на площади Гарибальди мимо нас прошла разодетая в пух и прах девушка. Ее мини-юбка была из тех, что заставляют милиционеров пристально вглядываться в… прическу модницы, абсолютно голливудскую. Я развернулся на 180 градусов и воскликнул:
— Смотри-ка, Владо, какие кошечки нынче осенью в цене!
Зам главного редактора состроил мне ужасную гримасу:
— Замолчи! Это же Мила — дочь Тодора Живкова!
— Та самая, что была тогда в черном фартучке? Никогда бы не узнал… Времена, мой друг, меняются, а я не меняюсь вместе с ними…
Не вернувшись еще окончательно из Долины роз, я пошел в издательство «Болгарский писатель». Там давно лежала рукопись моей книги «Но прежде чем я состарюсь». Меня встретили более чем прохладно. Петр Пондев, который когда-то, еще в конце 40-х годов,
И тут самым неожиданным для меня образом в дело вмешался Борис Ангелушев. Он был кем-то вроде почетного литконсультанта издательства. Вероятнее всего, в «Болгарском писателе» хотели, чтобы Ангелушев наложил вето на вызывающую обложку, созданную Здравко Мавродиевым: это позволило бы под благовидным предлогом отложить издание моей книги на неопределенный срок. Если дело обстояло именно так, то в редакции совершенно не знали бая Бориса.
А мы были с ним знакомы по работе в «Литературен фронт». Он появлялся у нас в редакции два раза в неделю. Скромно садился в маленьком зале заседаний. Ни к кому не заходил, но все (включая главного редактора) спешили с ним встретиться. Бай Борис получал чашку кофе, рюмочку коньяку и большую кипу рукописей. Рукописи он читал внимательнее редакторов. Иллюстрировал то, что ему приглянется, и делал из газеты произведение искусства. А к оригиналам своих иллюстраций относился с удивительным пренебрежением: попросту выбрасывал их в мусорную корзину. Когда я об этом узнал, то втайне от бая Бориса стал ходить и извлекать их оттуда… если меня не опережал кто-нибудь еще. Однажды бай Борис увидел мои маневры и поднял скандал:
— Я их выкидываю, чтобы уничтожить, это не игра!
— Только, умоляю, хотя бы не рви их!
— Я подарю тебе на память хорошие рисунки. Но в моей корзине для бумаг рыться запрещаю…
И вот сейчас (как некогда Тодор Боров) бай Борис без лишнего шума объявил, что если завернут мой сборник стихов, то он уволится из издательства «Болгарский писатель».
Так благодаря ему сборник «Но прежде чем я состарюсь» увидел белый свет еще до конца года. Он, конечно же, был сильно сокращен. Из него даже убрали стихотворение, которое дало название всей книге. (Я опубликовал его в следующей своей антологии.) Был вырезан и «шизофренический» конец «Интеллигентской поэмы». (Спустя годы я восстановил его.) Но все же были оставлены, как мне кажется, достаточно важные строки.
Я получил приглашение из американского посольства. Тогда в ходу была шутка насчет «американской миссии». В те далекие времена простыни чаще всего шили из ткани «американа», известной также как простой ситец. Поэтому нередко можно было услышать: «Пойдем со мной, детка, приглашаю тебя в американское посольство». Но тогда мне было не до шуток. Больше всего я опасался, что меня снова втянут в нехорошую историю. Меня же уже обвиняли в том, что я «агент империализма»! Я посоветовался с одним другом на предмет того, как поступить. Друг испугался: «Давай так: я ничего не знаю и мы с тобой не встречались».
Вечером я все же пошел на Орлов мост, потому что в приглашении был указан адрес какой-то дипломатической квартиры. Нашел подъезд. И принялся нервно описывать возле него круги. Но тут вдалеке показалась фигура Данчо Радичкова. Я вздохнул с облегчением! Оказалось, что нас пригласили на встречу с американским писателем Джоном Апдайком. Я читал его «Кентавра» на русском. Джон был почти моим ровесником. Ростом тоже почти с меня. Его длинный нос, как солнечные часы, бросал тень на улыбку Одиссея. Он возвращался из большого и по тем временам необыкновенного путешествия: его маршрут включал СССР и несколько других социалистических стран. О его пребывании в Болгарии я даже не подозревал. И только позже, прочитав его трилогию о Беке, я узнал, как его встретили в нашем Союзе писателей. Как еще в дверях он ощутил запах солянки. (А он и правда все время просачивался из тогдашней писательской столовой.) Как в зале первого этажа открылась дверь и появилась красивая женщина — Блага Димитрова. «Болгарская поэтесса» — так называлась целая глава о Болгарии. Мы были существами из разных галактик. Мы не дышали одним и тем же воздухом. Нам было суждено смотреть друг на друга издали и никогда не соприкасаться по-настоящему. Это было страшной метафорой того мира, в котором мы жили…