Ты теперь уже совсем большой, мальчик…
Шрифт:
Слишком уж все колыхалось, зыбко было, словно во время затянувшегося землетрясения. Гибли сотни людей, склады имущества, вооружение, автомашины, которые нечем было заправить, самолеты…
Гигантский водоворот пытался нас засосать в свою воронку, не давал вздохнуть, оглядеться, опомниться. Командиры среднего звена — многие из них показывали нам пример личного мужества и выдержки — не намного больше нашего разбирались во всей этой каше. Втолковав нам на рассвете очередное задание, они бывали рады, если к концу дня мы встречались вновь.
Задания случались самые разные. Однажды, еще в последних числах июня, мне приказали ни больше ни меньше как
В трудах прошел день; крестьяне послушно копали ямы, валили деревья, кое-как шкурили их и развозили «по линии». Прошла ночь. А наутро, заслышав гул близкой канонады, мои помощнички — меня они уже не боялись — торопливо разъехались по домам, я же побрел на поиски своего подразделения.
Его я в тот день не нашел, зато обнаружил в лесу группу штатских с чемоданчиками в руках — они неумело прятались за стволами. После недолгих переговоров выяснилось, что эшелон, в котором ехали эти люди, мобилизованные москвичи, был встречен на станции назначения пулеметным огнем — там хозяйничала «пятая колонна»… Мы долго выбирались к своим, вооруженные одной лишь моей винтовкой.
Много военных дней спустя — ах, эти дни как годы, как годы! — когда мы в третий раз за каких-нибудь двести пятьдесят лет приводили в чувство ошалевшую от крови Европу и несли ей мир, когда мы всё могли, решительно всё, когда мы были сильнее всех на свете, я часто, очень часто вспоминал этот эпизод.
События первых недель войны усугубили мою оторванность от семьи. Даже когда все стало приходить в норму и наша часть занялась наконец своим пряным делом — обслуживанием линий и узлов связи — ничто не изменилось. Писем я не получал — интересно, по какому адресу стали бы они писать? Самому мне тоже было не до писем.
Связаться с домом как-нибудь иначе, помимо писем, было, казалось, так нереально, что я и не задумывался над такой возможностью. Во всяком случае мне долго, очень долго не приходило в голову соединить, хотя бы мысленно, хрупкие провода фронтовой связи, которую мы непрестанно налаживали, а враг упорно разбивал (его задачу сильно облегчало то, что большинство линий тянулось вдоль запруженных людьми и техникой дорог), с неким таинственным, подземным, по всей вероятности, кабелем городской сети, к концу которого был подключен телефон из моей прошлой, довоенной жизни.
Она и раньше-то была далекой, та жизнь, теперь же бездна разделила нас. Здесь — фронт, сражения, непрерывные бомбежки, пожары, кровь, а там где-то высится, как цитадель, Город — мой город, с моей постелью, моей полкой с книгами, моим стареньким письменным столом на двух смешных тумбочках.
Где эта улица, где этот дом, Где эта барышня, что я влюблен…Но вот, по мере того как мы отступали, понятие «дом» и понятие «фронт» стали смыкаться. Дело было не только в том, что отступали мы именно к моему родному Городу. Главное — мы все отчетливей ощущали глобальный характер этой войны. Само пройденное нами за дни отступления пространство не могло не убеждать нас в том, что война не будет ни краткой, ни локальной; кроме того, мы регулярно получали сводка с других фронтов.
Война становилась не только солдатским делом, положение
Война делалась всеобщей — множество примет ежечасно убеждало нас в этом. И мы, связисты, стали все чаще использовать местные почтово-телеграфные линии в узлы для налаживания связи наших частей и наших начальников; мы широко сотрудничали с гражданскими коллегами, не успевшими эвакуироваться, — связисты уезжали, как правило, в числе последних, многие из них тут же на месте надевали военную форму и зачислялись на все виды армейского довольствия.
Надо полагать, сотрудничество с гражданской связью прежде всего и способствовало тому, что однажды ночью, дежуря на почте небольшого поселка, километрах в трехстах от Города, я сообразил наконец, что с этого самого, теперь полувоенного узла я смогу позвонить домой…
Конечно, обычному солдату, или сержанту, или лейтенанту даже никто бы этого не разрешил. Но — связисту?
Время было, повторяю, ночное. На узле только дежурная телефонистка, да нас двое — я и еще Паша Кирдяпкин, ефрейтор из моего отделения; в то утро он умудрился мимоходом спасти мне жизнь, своевременно стащив в канаву.
Здесь не грех заметить, что как только возникла критическая обстановка и нашим жизням стала угрожать реальная, а не учебная опасность, грубоватые «старички», так любившие подшучивать над другими в мирное время, принялись раз за разом спасать нас от гибели; среди них были, к счастью, ветераны финской, обстрелянные, понимавшие, что к чему, ребята, а мы, несмотря на муштру и зычные голоса, в сердцевине оставались еще зелененькими.
Впрочем, на этот раз никакого особенного военного опыта не потребовалось — все решил случай, как это сплошь да рядом бывало на войне. Мы с Пашкой отсыпались после тяжелой ночной работы — под кустиком, у какого-то длинного забора. Начался налет, вражеские самолеты летали тогда нахально низко. Я дрых беспробудно, а Пашка, проснувшийся от первого же разрыва, не только успел сползти в придорожный кювет, но и сдернул туда же мое бесчувственное тело. Скатываясь по откосу и продирая глаза, я успел заметить, как то место, где мы только что лежали, прошили осколки — бомба разорвалась на мощенном булыжником шоссе тут же, над нашими головами. Хорошо еще — небольшая была, осколочная…
Итак, меня осенило. Ночь. На узле — никого постороннего, и я, не очень уверенно, говорю телефонистке Вале, молодой, румяной женщине лет двадцати пяти, что неплохо бы, пожалуй, мне позвонить домой — верно, мать беспокоится.
Валя удивленно пожимает плечами — где ты раньше был? — и принимается вызывать город и номер, который я пишу ей на обрывке бумаги, — я помнил его, как ни странно.
Сперва гудки долго идут впустую — ночь все-таки. Потом они прекращаются, и в трубке раздается сонный, но, как всегда, твердый голос моей матери.
С мамой у меня с детства были сложные отношения.
Я слишком часто делал что-нибудь не то или не так; это, естественно, очень ее огорчало.
Если она и пыталась в таких случаях понять меня, что-то всегда ей мешало.
Когда соседка донесла, что видела меня едущим на «колбасе», мама, бедняжка, долго недоумевала — зачем я это делаю? Сэкономить деньги я не мог — ведь для проезда на уроки музыки мне выдавались трамвайные талоны…
— Где талоны?
Я немедля принес целую пачку.