Ты теперь уже совсем большой, мальчик…

За всех не скажу — как знать, со всеми ли такое случается! — но когда нас, только что призванных в армию восемнадцатилетних, погрузили в эшелон и паровоз с натугой сдвинул состав с места, я стал жить другую свою жизнь — военную.

Нам не было тогда известно, что полгода спустя начнется война, — просто с каждым телеграфным столбом, мелькавшим в неплотно прикрытой двери товарного вагона, прежняя действительность растворялась во мгле, уплывала куда-то.

— Ста-ановись!..

То, что эшелон прибыл к месту назначения,

ничего, в сущности, не определило, расстояние между мною и моими домашними продолжало увеличиваться еще месяца два-три, пока я вновь не почувствовал себя дома, теперь уже здесь, в армии, пока не приспособился к той новой жизни, что открылась перед нами.

— Ра-авняйсь!..

Натянув военную форму, даже самые хлипкие из нас обрели некую «мужественную» независимость, зато мы оказались зависимыми от совершенно иных обстоятельств. Родительская опека сменилась куда более жесткой опекой нас всех вместе взятых.

— Смир-но!..

Конечно, в массе легче затеряться, это верно, только… После первого же проступка и последовавшего за ним возмездия мы раз навсегда уяснили себе, что разбираться в первопричинах наших оплошностей здесь никто не станет и ждать выверенной с точностью до грамма справедливости не приходится. Мудрее всего было ничем особенно не выделяться.

Вообще, здесь все, решительно все было другим. Вместо своего уголка в родительской квартире — казарма человек на двести. Вместо привольного скольжения куда твоей душе угодно — четко регламентированное продвижение вперед.

— Шагом — арш!..

И ни минутки одному, ни минуточки. Разве вот ночью, во время дневальства, — только ночью смертельно тянет вздремнуть, а спать никак нельзя: ты охраняешь товарищей, и оружие, и противогазы, н вообще — в твоих руках сосредоточена готовность к бою чуть ли не всей Красной Армии.

— Подъе-ем!.. Боевая тревога!

Какова ответственность! И все же ночью ты один, а днем все время вокруг малознакомые люди, так и норовящие грубовато поддеть тебя, подглядеть твою слабость, высмеять. Раньше чужие вторгались в твою жизнь изредка, как исключение; сталкиваясь с ними, ты отнюдь не прерывал контактов с родными, близкими, одноклассниками. Теперь незнакомцы пошли лавиной, встречи с ними стали правилом, а ты — один; даже если у тебя есть дружок, с которым можно пооткровенничать, он скорее всего так же плохо ориентируется пока в этой новой жизни, как ты сам.

Все сызнова, все с нуля, все от печки. Единственно сходный, по видимости, момент — учеба: там — в средней школе, здесь — в полковой.

Только по видимости сходный, к сожалению. Там-то мы учились всерьез, кто — сам, кто под нажимом; там мы выкладывались — хоть и не слишком, разумеется, но все же; там допускалось и даже приветствовалось изложение материала своими словами — не ценили, балбесы, ах, не ценили… Здесь все казалось элементарным, но те параграфы, отвечать которые было положено особенно четко, слово в слово, приходилось зубрить, а таких мест в уставах и наставлениях не так уж мало. Едва отступишь от текста…

— Наряд вне очереди!

— Но,

товарищ сержант…

— Пререкаться?!

— Я же знаю…

— Два наряда! Повторите приказание!

Опытные сержанты не сомневались, что курсант с десятью классами за спиной способен вызубрить любой текст. Раз не подготовился — значит, поленился.

— Есть два наряда…

Только мгновенно признав свою вину и можно было избежать бо-ольших неприятностей: каждая опала грозила стать длительной, а то и постоянной.

Удивительно ли, что, простудившись и угодив в санчасть, я полной мерой ощутил, какое это блаженство — безответственно поваляться не шибко больным в кровати, совсем как в той, прежней, домашней жизни! Покантоваться, как у нас говорили. Я не только не спешил выписываться, но даже натирал раза два одеялом градусник, чтобы продлить удовольствие на лишний денек.

Слово «кантоваться» относилось, впрочем, не только к санчасти. Мы охотно брались за любое дело, дававшее повод яе ходить на занятия или, тем более, отлучиться из расположения части, даже если скверно это дело знали. Я плохонько играл на рояле — «бренчал», пренебрежительно говаривала мама, — но поспешил записаться в самодеятельный полковой джаз: нас отпускали на репетиции в клуб, расположенный через несколько улиц от казармы в бывшем баптистском храме, отпускали на целый вечер — и чем ближе к концерту, тем чаще.

Так прошел месяц, другой, и лишь затем мы стали понемногу уяснять себе, что у армейской жизни есть свои маленькие радости, что ежели к ней хорошенько приладиться, она способна приносить я вполне ощутимую пользу.

Я с малолетства страдал от плоскостопия. Походишь подольше, побегаешь, потанцуешь — и в подушечке левой ступни возникает ноющая, временами острая боль. Врачи помочь не могли, ортопедические стельки только мешали ходить, а танцевать на таких «подошвах» было и вовсе невозможно, что меня особенно огорчало, да и боль они снимали лишь частично.

Когда на следующий день после прибытия эшелона на место нам выдали тяжеленные армейские ботинки из свиной кожи (и обмотки), а в расписание занятий поставили шесть-восемь часов строевой подготовки в сутки, я сразу понял, что через несколько дней меня увезут в госпиталь.

Будучи юношей восторженным и наивным, я счел своим долгом поставить в известность об этом командира отделения, тем более что, как я читал в книгах, были времена, когда по причине плоскостопия в армию вообще не брали.

«Они же не знают, что я болен… Вот доложу, я…»

На что конкретно я надеялся, теперь уже не помню.

— Какой еще госпиталь?

— Обратитесь, как положено!

— Заправочка!

Отделенный глядел на меня изумленно, негодующе, но и с некоторым любопытством, пожалуй — не как на симулянта, скорее как на психа.

«Ладно… Мое дело предупредить…»

Неделю, примерно, было отчаянно, невыносимо больно: ноги, особенно левая, распухали. Стиснув зубы, я держал их вечерами в холодной воде. В санчасть не обращался. Чувство несправедливости я обиды сжимало горло.