Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Да ни к какому. И есть ли еще классы?
— Ну, — раздраженно развел руками земгусар, — есть ли классы?.. Вы — интеллигент. Ваш путь либо с буржуазией, либо с рабочими.
— А если я не примкну ни к тем, ни к другим?
— Вы уподобитесь зерну между двумя жерновами. Вас размелют в муку.
— Вы ведь тоже интеллигент?
— Да. И для меня вопрос решается тем, что система капитализма тянет человечество назад. Культурная миссия буржуазии исчерпана. Эта война — лицо отживающего класса в отчаянии. Для рабочего класса и его союзников, для нового строя, это будут родовые муки.
— А вы что же, акушерствуете?
— Акушерствую, вы угадали. По мере моих сил…
Затем он пытливо посмотрел на Андрея и продолжал, особенно медленно роняя слова:
— Для бедняка, для парии этого проклятого строя, не имеющего иной перспективы, как беспросветный труд на пользу другого, хищника, нищета, тьма и бесправие, — путь в революцию ясен. Он подсказывается всею силою инстинкта. Революционная теория для него — это как откровение, как заря над тьмой ночи, как призыв идти навстречу теплу и утру. Для вас, для таких, как вы, — это вопрос внутренней честности, чувства справедливости, чувства прогресса и истории. На пути будут возникать сомнения, соблазны. Скорее всего вы не устоите перед каким-нибудь испытанием или душевной слабостью… — Его глаза сузились и потемнели. — Но тогда вы уже не найдете спокойного равновесия, спокойной совести. Горе и правда миллионов будут стоять перед глазами, как бы ни повезло вам в личной жизни. Придется очерстветь, проститься с благородными мыслями юности. Что ж, этопуть многих…
Земгусар замолчал. Багинский дышал тяжело. Все детское и наивное в его лице растаяло. Маленький вздернутый носик вытянулся. Он смотрел на земгусара немигающими черными глазами и ждал, когда он заговорит опять.
Земгусар заметил произведенное им впечатление. Он похлопал разведчика по плечу и сказал:
— Хороший ты паренек, я вижу. Ну, живи, живи!
Андрей не мог уснуть долго. Вспоминал девятьсот пятый год, Мишу Гайсинского, кружок Монастырских в Горбатове… А потом жизнь пошла мимо. Студенческие организации — это было что-то далекое. Блок, Художественный театр. Тысячи прочитанных книг, учебники, история, хронология, цари и герои. «А что, если главного в них и не было? Но неужели в тысяче книг не было, а в одной, запрещенной, есть? Впрочем, если запрещенная, то вернее всего — настоящая. Марксизм. Знакомое слово. А что в нем, только ли рабочий вопрос, теория социализма, или что-нибудь еще? Не философская же это система. Слово — как занавес в театре. Пьеса еще не разыграна. Да, надо занять свое место в зрительном зале…»
Андрей не видел, как беседовал земгусар с Багинским у колодца, как за пазухой у разведчика исчезли листки и тонкая брошюра.
Багинский разбудил Андрея, когда низкое солнце еще купалось в холодных утренних дуновениях, ударяя серебряными иглами в дальний лес, в низкий забор. Но земгусара уже не было.
Весь путь до Скробова и потом с батареей Андрей размышлял о встрече. Багинский был необычно задумчив и ехал, как-то особенно тяжелея в седле, не размахивал, как всегда, нагайкой, не покачивал носками в стременах.
Он ни о чем не спрашивал Андрея, и Андрей сам не заводил разговора о земгусаре. Он чувствовал себя не в выигрышном положении.
Куда-то ездили квартирьеры, вели батарею по проселкам, между зелеными и желтыми холмами. У всех дорог частыми бивуаками стояли пехотные части. Здесь леса приютили не всех. Полки становились прямо в поле, не разбивая палаток, с вечера и до утра разводили костры по обеим сторонам дороги.
Батарея стала в балке между лысыми отлогими холмами. Казалось, вот сейчас же за гребнем на западе залег враг. Орудия наполовину зарыли в землю, забросали ветками.
Рядом, в коротком овраге, в высоком кустарнике поставили сруб для офицеров, и в стене обрыва вырыли блиндажи — пещеры для номеров. Передки увели далеко в лес.
Холмы приподняли и сузили горизонт. На дне чаши с неровными желтыми и серыми от выгоревшей травы краями жили, не зная, что делается кругом, не видя ни соседних батарей, ни расположившихся вокруг позиции пехотных резервов. Люди, уходя, поднимались на гребень, за гребнем исчезали, как будто проваливались в другой мир.
Батарея быстро обросла штабелями снарядов. В передках образовался склад шрапнелей. В ящиках не было ни одного пустого гнезда.
Ближайшие участки фронта занимал гренадерский корпус. К нему примыкал 25-й армейский. В тылу подходил 3-й Кавказский.
Под Поставами в дни подготовки наступления все были уверены в успехе и говорили об этом вслух. Под Крево — выражались осторожно. Под Барановичами — все сомневались.
Кольцов, стуча каблуком в пол и жестикулируя, кричал, что все войска надо сейчас бросать на Юго-Западный фронт. Там умеют добиваться удачи. Туда надо дать все резервы. На Западном фронте никогда не будет толку…
Наблюдательный соорудили на вершине холма. Глубоко врыли в землю сруб, и Соловин стал отсиживать на пункте свою очередь. Кольцов конфиденциально высказал соображение, что старик хочет заработать мечи к мирному Владимиру.
Проходил день за днем, на холмах накапливалась артиллерия, над батареей, заходя по пути в самый купол неба, шли по утрам, как трамваи, одиннадцатидюймовки. Где-то слева сухо щелкала батарея Кане. Легкие трещали весь день. Накопление артиллерии не прятали. Барановичи были такой целью, в значении которой ни германцы, ни русские не обманывались. Если Западный фронт хотел по-настоящему помочь юго-западным дивизиям, он должен был рвать именно у Барановичей. Если бы германская линия дрогнула вся, от Балтики до Буковины, то корпуса, стоявшие у Барановичей, пошли бы прямым маршем на Брест.
Росистым утром по пути на пункт Андрей и Багинский уселись на борт придорожной канавы. Рядом курили и разговаривали гренадеры Астраханского полка. Вдоль дороги, без рядов, без равнения, раскинулись гренадерские палатки.
Разговор шел о первом наступлении. Гренадеры толковали о потерях, о проволоке, о пулеметных гнездах германцев.
— Наши полдня били, — говорил, сплевывая на докуренную папиросу, черноусый гренадер. — Тяжелыми били… А потом пришел в окопы сам генерал. Прочитал бумажку про наступление. Германцев мало, говорит. Их начальство всех, кого можно, на юг послало. Наши дивизии там им жить не дают, а тут их никого почти не осталось. Так только, тьфу… А там, говорит, Брест возьмем, и герману скоро конец будет.
— Взяли? — иронически говорит сосед.
— Взяли, — покачал головой гренадер. — Как пошли мы у озера, а он кроет пулеметом. Прямо встать с земли нельзя. А сзади нас подгоняют. Вот пошли мы на проволоку. А на проволоке уже народ висит. Ну, запали мы у проволоки, резали, резали — руки в кровь… А потом за проволоку… А он сбоку из-под земли как вдарит. Мы и побежали.
— Из-под земли?
— А ты что думал? Укрепление у него впереди. А нам и не видно.
— И побежали?
— Побежали. А нас опять назад завернули… Укрепление мы взяли, да взводом — в окоп. А впереди прапорщик… Я за ним. Глядь, а из ямы на нас герман, усатый, морда как котел, глаза вытаращил, в каске и гранатой грозится. Прапорщик ему пулю. Он рот раскрыл, упал, а гранату не бросил. А за ним еще герман. Мы на них в штыки. Это в яме-то, в окопе. Они удирать, а мы вперед да вперед. А нас как хватят гранатами, да на ура! Это сверху-то, с нашей стороны. Глядим, а это наши нас же гранатами бьют. «Братцы, — кричит прапорщик, — свои мы!» А граната хлоп, да и упал он. И голову, и грудь рассадило. А наши дёру. Так окоп и не взяли.