Тяжелый дивизион
Шрифт:
Молодежь снисходительно посмеивается.
Речь переходит к особе командира дивизиона. Странно, никто не знает, как он получил Георгия. Никто никогда не видел его не только на пункте, но и на батарее.
— Главный делопроизводитель, — оттопыривает губы Дуб.
— Я знавал его раньше, — говорит Малаховский. — Он несколько лет заведовал Офицерским экономическим обществом в Саратове.
— Боевая подготовка! — бросает Кольцов.
— Да он, наверное, пушку от гаубицы не отличает, — кричит кубанец Ладков.
— Ваше высокоблагородие, вас их высокоблагородие командир
Лица неприятно вытягиваются.
— Меня? — спрашивает Малаховский.
— Нет, их высокоблагородие подполковника Соловина.
Соловин удивленно поводит плечами, медленно поднимается, медленно идет через комнату, медленно берет трубку.
— Так… так… я слушаю, — слышен голос Соловина. — Очень приятно слышать, очень приятно…
— Что такое? Что случилось? — закипятился Кольцов.
Соловин осторожно кладет трубку и громким, нарочитым голосом, как на смотру, командует:
— Господа офицеры, встать!
Все поднимаются, выпячивают грудь, расправляют плечи, ощупывают пальцами кушаки. Торжественность влетает в блиндаж вместе со звуком близкого разрыва.
— По указу его императорского величества…
Напряжение скульптурно овладевает лицами.
— …от двадцатого мая. Вольноопределяющийся Андрей Мартынович Костров производится в прапорщики с назначением на вакансию в мортирный дивизион…
Все лица оборачиваются к Андрею, и так смешно следить, как сползает с них напряженность, заменяется выученной с детства улыбкой радушия. Они все думали сейчас о Брусилове, о какой-то неожиданной победе, о царском манифесте… Оказалось, одним прапорщиком больше.
Это Соловин нарочно…
Поздравления, пожатия рук.
Один Кольцов трясет руку искренне. Видно, что он по-настоящему доволен.
— Станислав! — кричит он в дверь. — Тащи немедленно… Живо!..
Голова Станислава показывается из-за двери. Он удивляется глазами. Он размышляет, в чем дело. Кольцов шепчет ему на ухо.
— А, а… зараз, зараз, пане! — И лицо его расплывается в улыбку обрадованного до смерти человека.
Через четверть часа Кольцов разворачивает маленький сверток в папиросной бумаге, и оттуда золотом блещет пара новеньких погон с одной звездочкой и крестами из пушек.
Кольцова награждают аплодисментами и на этот раз искреннее смущение Андрея.
— А я еще, когда в Киев ездил, догадался, — хвастает Кольцов.
— В мортирном вам хорошо будет, — говорит Соловин. — Это я с ними вакансию еще под Крево сговорил. Пока пойдете в парк, отдохнете, а там вас переведут в одну из батарей. Там хорошие ребята. И орудия похожи на нашу гаубицу.
Первый выход на батарею в офицерских погонах. Вымученные улыбки, радушно протянутые и вдруг казенно отдернутые руки. Новый тон в разговорах. Поздравления, как будто с отъездом в другие, далекие, может быть лучшие края. Багинский жмет руку, борясь с с желанием приложить пальцы к козырьку. Ягода — впервые вставший навытяжку.
«Нехорошо… и сказать об этом некому. Надо скорее в другую часть, — с тоскою думал Андрей. — Там все встанет на свое место и будет естественней…»
Шишка, пудовые катушки, черное львовское одеяло — все это позади…
На станцию в десятидневный отпуск Андрея провожает один только Алиханов, всегда улыбающийся, сильный, ловкий татарин. У дорог таборы подтянутых к новым боям полков. В куреве дневных костров выскакивают и козыряют какие-то совсем чужие лица.
На бугре, после крутого подъема, встречается большая колонна пехоты. Ей нет конца. Впереди, выгнув грудь колесом, идет молодой сильный поручик с кривой турецкой саблей. За ним знамя. А дальше ряды и ряды, пока не скрывает их пыль, вставшая над долиной дымом гигантской трубы.
— Третий Кавказский на позицию, — отвечает на вопрос один из отставших.
— Завтра опять атака, — говорит Андрей ординарцу.
Алиханов перестает улыбаться.
Но и Барановичи, и атака — все позади…
Часть вторая
I. Парчки
Крестьянские домики за стеной мельчайшего упорного дождя казались убогими мокрыми клетушками, которые готовы вовсе уйти в землю под напором наступающей воды. Лужи подошли к земляным завалинкам. На глиняных стенах, как на промокательной бумаге, проступили пятна. Бревна казались губками, напоенными влагой. Сочились стены, сочились стволы ближнего леса. Казалось, дождь — привычная стихия этих мест и никогда летнее солнце не жгло эту от века мокрую землю и набухшую, отяжелевшую листву.
Андрей с чувством нарастающей досады сидел на брезентовом чемодане на середине крыльца штабной избы.
В штабе дивизии приезд новоиспеченного прапорщика произвел так же мало впечатления, как появление еще одного покупателя в столичном универмаге. Подумаешь — одна звездочка, двадцать пять лет и фамилия из тех, какие колонкой выстраиваются в телефонных книгах! Дежурный офицер назвал ему фольварк, у которого сейчас стоит парковый дивизион, открыто, хотя и с вежливой улыбкой зевнул, накинул на плечи тыловую, гладкого сукна шинель, надвинул на глаза щегольскую кавалерийскую фуражку с крошечным козырьком и, низко пригнувшись, нырнул под притолоку выпадающей из пазов двери.
Старший писарь, заметив растерянность прапорщика, снисходительно посоветовал пройти на телефонную станцию и позвонить в дивизион, чтобы прислали лошадь.
«Не могут дать свою, — думал Андрей. — На фронте затишье, и дороги размыло — наверное, в штабе кони дуром стоят. Даже не позвали куда-нибудь в халупу. Неужели мокнуть здесь, на крыльце? Ведь этак, черт возьми, размочит новенькую с бархатным околышем фуражку и шинель, у которой борта пока еще стоят, как из фанеры. И так на всем материал дрянной. Куда это девались все прежние материалы: сукно, диагональ? Деньги за все плачены сумасшедшие, а товар — дерюга. Раньше, бывало, артиллерийские офицеры ходили — картинка, а теперь — так, армейская серость… Полтора года пролетело. Солдатский быт позади: грязь, вши, усталость. Сейчас предстоит парк, в сущности — заслуженный отдых…»