Тяжелый дивизион
Шрифт:
— А может быть, их позвать и поговорить? — предложил Андрей. — Все станет ясным своевременно.
— Это уж вы сами новые методы применяйте, — сухо оборвал Соловин. — Не умею.
Но с отъездом Соловина Кольцов вспомнил предложение Андрея и решил, что предложение дельное.
— Только давайте совместно, — просил он всех офицеров.
— Полагалось бы через комитет…
— И то верно. Какого черта нам путаться? — сказал Архангельский.
— Почему комитет? — загрыз ногти Кольцов. — Это же оперативная работа.
— Комитет надо всячески втягивать…
— Позовем представителя.
Человек восемь фейерверкеров и Табаков, представитель дивизионного комитета, сидели в офицерской палатке.
— Ребята, — сказал Кольцов, — послезавтра будет бой. Нам дали четыре тысячи снарядов. Все батареи засыпаны снарядами, вы знаете.
— Само собою, — закачали головами фейерверкеры.
— Подготовка будет длиться дня три. Придется поработать.
Фейерверкеры сидели, раскачиваясь на неудобных, подгибающихся офицерских койках.
— Так вот, ребята. Как вы на этот счет?
Фейерверкеры смотрели друг на друга.
— Надо бы в таком разе народу подсыпать. Из передков кого… — сказал Щусь.
— На второй день руки отнимутся, — поддержал Гаврилов.
— Подсыплем, — согласился Кольцов, довольный тем, что разговор сразу пошел по-деловому. — Люди будут. Людей хватает. И даже если гаубицы будут сдавать, в армейском парке сто гаубиц есть для пополнения.
— Здорово, можно сказать! — обрадовался комитетчик. — Вдарить можно.
— А комитет как? — спросил вдруг Бобров.
— Насчет кого? Насчет людей? — снаивничал Табаков.
— Насчет бою.
— А что ж насчет бою? Не царский — Временного правительства приказ. Надо поддерживать. На нашей территории оборона, без аннексий и контрибуций. На чужую землю не пойдем, — закручивал и раскручивал длинный ус Табаков. — Перед боем прапорщик Шнейдеров по батареям пойдет, разъяснять будет. Как от Совета рабочих и солдатских депутатов объяснения…
— А если кто против боя? — спросил, покраснев, Ягода.
— Как так? Кто могёт, ежели комитет… — вскипел Табаков и посмотрел на Кольцова, как смотрят в подстрочник на экзамене.
— Засыпься с твоим комитетом, — буркнул Ягода.
— Ну, бузотеров мы в случае чего под ноготь…
— Э, в пехоте бы тебе сказали, браток…
— То пехота, — счастливо протянул Табаков. — Что ж ты пехоту с артиллерией равняешь?
— Значит, будем, ребята, готовиться, — поспешил резюмировать Кольцов. — Если где что, ко мне валите, ребята… — Он вдруг замялся.
— Слушаем, господин капитан, — сказали фейерверкеры.
— На кой черт нужно было их собирать? — первый же стал недоумевать Кольцов.
— Я ведь говорил, — издевался Архангельский. — Это дело комитета. А раз комитет за нас, так чего же бояться?
— Никто не боится, — обозлился Кольцов.
— А как же, собственно, дела в пехоте? — спросил Зенкевич.
— Говорят, наш корпус наступает. На митингах решили… А вот у соседей плохо.
— Это в Семьсот третьем, Семьсот четвертом полках? — спросил Перцович. — Так ведь это, я вам скажу, сброд. Ни одного действительного, ни одного пятнадцатого года. Всё запасники да детишки девятисотого года. Офицерам там житья нет. В нужники компанией с наганами ходят.
— Это к ним Стеценко повадился? — спросил Кольцов.
— Он вообще связан с большевистской организацией всей армии, — пояснил Андрей.
— Когда этих бандитов вешать будут? — спросил Перцович.
— А теперь начнут, вероятно. Иначе от армии ничего не останется.
Андрей молчал. Таинственные большевики чувствовались повсюду. Прежнее пренебрежительное отношение к ним сохраняли только глупцы. Даже на второй батарее было уже четверо настоящих, партийных большевиков: Стеценко, Берзин, Ягода и Багинский. Но всему виной, конечно, Стеценко. Это он собрал вокруг себя этих ребят и заставил их связаться с пехотными и штабными организациями. Командир батареи легкомысленно отпустил их в июне в Минск, где какой-то, не то земгусар, не то доктор, так зажег их своими речами, что они приехали совсем взбудораженными. Фамилию его Андрей встречал потом в газетах, и в армейской, и в столичных. Теперь вокруг большевиков люди роятся, как пчелы, целый день. К Стеценке приходят чужие солдаты, приносят листовки и брошюры. Комитет заигрывает с ними. И Табаков, и сам председатель Шнейдеров в выступлениях всегда забрасывают удочку в угол, где сидят большевики. Кроме них, никто не критикует действия комитета. Никто не выступал против Временного правительства. Но после запрещения братания, с началом похода на большевиков, они не поддаются на провокацию, они теперь больше молчат, разве бросят удачную острую реплику, но после собрания ведут свою работу повсюду — у орудий, в передках, в обозе, подрывая в солдатах доверие к офицерам и к комитету.
Встречаясь с Петром, Андрей всегда переживал внутренний зуд. Ему хотелось спросить Петра о многом. Узнать побольше о Ленине, чтобы для себя, для самых тайников своего мышления разрешить вопрос, кто же эти большевики: узколобые сектанты (недаром их не приемлет весь мир — даже самые известные революционеры!) или это действительно люди, которые хотят сказать какое-то совсем новое слово. Но Андрею казалось, что такие расспросы поставят его в положение ученика, тогда как это именно он, Андрей, сообщил Петру первые сведения о человеческом обществе и о месте человека в жизни. С какими же глазами он должен теперь осведомляться у Петра о том, что он должен был узнать первый? Искать помощи в делах убеждений у слабейшего… Нет, это было так же невозможно, как поехать в дивизионную большевистскую организацию и сказать: «Вот я приехал узнать, кто вы такие. Я узнаю и решу, как я буду к вам относиться». Почему это такие естественные поступки кажутся невозможными? Страшно быть смешным, что ли? Остаются окольные пути. Но где они здесь, на батарейной позиции, от которой ближайшая библиотека в двухстах километрах? Да и в какой это войсковой библиотеке можно найти книги о большевиках?
Большевики! Когда обозленный плохим чечевичным обедом канонир Марков ни с того ни с сего ударил дубиной по морде кухонную лошадь, офицеры обозвали его большевиком. В мортирном батальоне отдали под суд каптенармуса, который изнасиловал четырнадцатилетнюю деревенскую девушку. Судьи в приговоре заклеймили его разбойником и большевиком.
«Русское слово», «Биржевка» и кадетские газеты, широко распространившиеся на фронте, кричали о том, что большевики оптом и в розницу продают Россию, что их вожди проехали через Германию в запломбированном вагоне, получив от Людендорфа не только пропуска, но и изрядный куш фальшивых ассигнаций, на которые они теперь издают какие-то газетки и содержат армию шпиков, снующих в массе тыловых и фронтовых солдат. Недаром они науськивают крестьян на помещиков и всячески срывают мирное развитие революции — словом, делают все, что на руку врагу.
За все эти месяцы Андрей не встретил ни одного большевистского оратора, который сказал бы ясно, что большевики с негодованием отвергают все эти обвинения. Казалось, большевики не заботятся о своей репутации у офицеров и готовы, не рассуждая, поднять на свои плечи все негодование, всю неистовую силу противления войне солдат.
Офицеры считают, что большевики проповедуют только то, чего хочет солдатская масса, без всякой оценки этих желаний, — разбойничья демагогия, поход на культуру и общественность.