Тяжелый дивизион
Шрифт:
Петр действительно ушел с собрания со свитой.
— Он свое возьмет.
— Может, хоть вы на него повлияете, — сказал Кольцов в блиндаже после митинга.
— 'а' все это грустно, — сказал Алданов. — Все рассыпается, все ползет…
— Александр Кузьмич, а вы примкнули к какой-нибудь партии?
— Нет, знаете, избегаю. Партия требует многого. Теряешь личную волю, 'адеты, по-моему, самая разумная, самая государственная из партий. Наше 'упечество — это еще молодая, неразвернувшаяся сила. Я очень верю в наш молодой 'апитализм. Печально будет, если свернут ему раньше времени шею…
Андрей нашел Петра в палатке. Он лежал на одеяльце, по обычаю закинув худые руки за голову. Сколько раз видел его Андрей в такой позе на берегу Днепра, в зеленом садочке на окраине Горбатова.
— Вставай, старик! — протянул он ему руку.
Петр вскочил на ноги.
— Пошли, что ли, побродим? — предложил, поздоровавшись, Андрей.
— Пошли, — заправляя пояс, согласился Петр.
Они шли, и Петр с любопытством оглядывал Андрея.
— Ты как и не был студентом. Встреть тебя в трамвае или на дороге, подумаешь — с рождения офицер.
— У тебя ненависть к офицерам.
— Всякие бывают офицеры… Но вообще верно, не люблю вашего брата. И вот так… умом не люблю, понимаю, что нельзя любить, не следует… и нутром тоже. Наверное, вот как кошки и собаки. Встретит собака кошку на дороге — на забор рвется.
— А ты тоже изменился. Вытянулся в версту, а плечей не нагулял. Как тебя в гвардию взяли?
— Второй сорт, разумеется. Я ведь писал.
Петр имел привычку вышагивать широко и старательно, как будто рассчитывал каждый свой шаг.
— После пехоты здесь, — продолжал Петр, — трудненько работать. Сибиряки — «хозяева», чалдоны. Тут такие есть, что и за царя при случае голоснут. Один тут кулачок из семейских рассказывает, как его дед царю мед со своих пасек возил. А царь на то время в Ницце оказался. Так он в Ниццу попер. Через фрейлину передал и сидел, ожидал, пока ему все туесы вернут. Потому, чтоб не оскверниться, не перепутать… Ведь царь-то не старовер. А сыновья у него и внуки в солдатах служили. Солдат солдату тоже, брат, рознь. Тут у нас солдаты есть — короли. У Ханова промыслы, у Пахомова мельница, у Волосова землицы за сто десятин, копни только. А у вас в парке, что ж, наверное не хуже? Оренбургские…
— Ты людей, как яблоки, сортируешь.
— Ну да, — спокойно ответил Петр. — А как же иначе? Вот ты поговори с полтавским или подольским мужичком. Семья как у курицы, а землицы с воробьиный нос, А кругом бобринские, барятинские, балашовские имения. Не имения — моря, не оглядеть, не объехать, и земля — как сахар. Вот ты его возьми поспрошай, в какой он партии. Та его партия, которая ему землю дает. Как рабочий с Выборгской. По-моему, он уже и родится партийным. Что же, тебя из дивизиона легко отпустили?
— Не отпускали… солдаты ко мне привыкли.
— К эсерам в лапы еще не попал?
— Нет… Признаться по совести, я еще не встречал партии, которая пришлась бы мне по духу, вот так целиком, чтобы всего захватила.
— Интеллигент… Потому тебя так и болтает. Ты что ж, я, собственно, не пойму, ты же писал, что стоишь за революцию… Или тебе тоже приказ номер один настроение испортил?
— Признаться, я не вижу последовательности. Я понимаю так, что тот, кто этот приказ выпустил, должен был сразу и мир заключить, и землю делить, и все такое. А эсеры и эсдеки приказ состряпали, дисциплину сорвали, а теперь за оборону, за войну до победы. Чушь это.
— Чушь и есть. И еще какая чушь, — со смехом покачал головой Петр.
— По-моему, сейчас многие вступают в партию без достаточной уверенности…
— Если кто идет в партию своего класса — приживается. А кто так вообще, наобум Лазаря — ну, ничего и не выйдет.
— Какая же, по-твоему, партия подходит для таких, как я? — натянуто улыбнулся Андрей.
— Для тебя настоящей партии нет. Не настоящий вы народ, интеллигенты. Ну, а потом к какой-нибудь примажешься, а то и так до смерти проболтаешься.
— Не знаю, — вспылил Андрей. — Откуда у тебя тон пророка в уездном масштабе? Безапелляционно, как приказ станового.
— Деликатно ругаешься.
— И твое поведение сегодня мне не понравилось. Солдаты и без того сбиты с толку, а ты выступал как демагог. Ведь ты же знаешь, что армию разрушить нельзя, что землю делить так, как это угодно Митрохиным, тоже нельзя. Это будет грабеж.
— Награбленного.
— Что?
— Грабеж награбленного, говорю.
— Знаешь, перед таким заявлением надо, конечно, пасовать. Что же возразить, когда невежественные люди отбрасывают в сторону, как шелуху, культуру веков, цивилизацию, плюют на сложность общественных отношений и всё представляют в зверином виде… Пещерные отношения… Что же может возразить на все это интеллигентный человек?
— И это еще дипломатично. Иные резче выражаются.
— Давай лучше говорить не о политике. А то, боюсь, у нас дружба пойдет врозь.
Петр остановился.
— Если ты так революцию понимаешь, то, боюсь, о дружбе нам и говорить не стоит. Все равно не сегодня-завтра передеремся.
— Ты, я вижу, все еще возбужден после собрания.
— Не больше, чем ты.
— Дружба моя не очень-то тебе нужна.
— Тут, браток, игра такая идет, что и не такие дружбы, как наша с тобой, летят. Я прямо скажу. В этом деле для меня тот брат, кто со мной. А кто против — хоть отец, хоть мать, хоть сестра — к черту! — Лень растаяла. Петр глядел теперь широко раскрытыми черными глазами.
Возвращались молча. Андрей убеждал себя, что Петр — это просто ограниченный, малообразованный, тупой человек; все это знали, но он, Андрей, до сих пор по слабости характера не хотел согласиться с этим. Сначала он был искренне огорчен встречей. Потом решил, что все это детские сантименты. Петр играет с огнем. Все, что он делает, — безответственно. А шутить сейчас не приходится. Тут же спохватился. Но ведь это совсем то, что говорил Петр. Он рассердился на себя и пошел в офицерский блиндаж.