Тяжелый дивизион
Шрифт:
Петра не видно. И утром не было. Где-то исчезает парень. Вероятно, здесь сложнее положение, чем в парке… Может быть, лучше было бы остаться в парке.
Как провожали его парковые… Даже Кашин провел с ним весь последний вечер. Были кое-какие шероховатости, но, в общем, солдаты любили его. Когда отъезжал тарантас, на дорогу вышли почти все, кто был в Григоренях. Ему кричали, чтобы он не ездил на Западный фронт, что комитет напишет бумажку о его культурной и революционной работе и его оставят в парке…
Он долго махал солдатам фуражкой, пока придорожная скала не закрыла деревню…
— Я вижу, тебя, парень, твоя баба письмом смутила, — сказал Табаков, когда Митрохин кончил. — А ну, давай, робя, сочтем, кто еще заимел такое письмо с дому?
Десятком голосов ответил солдатский круг.
— Все про землю пишут, — кричали ребята.
— И мне…
— Стонет баба…
— Даешь всем отпуск!
— Гроб, печенку, селезенку… — всех перекрикивал Федоров.
— Цыц, ледащий, — цыкнул на него Табаков. — Это тебе не ярмарка. Чалдон!
— А ты скобарь, чертово шило!
— Ты не лайся, а то я тебе перекручу манишку!
— Товарищи, несерьезно это, — встал вдруг Шнейдеров. — Это все-таки собрание. — Голос у него был квохчущий, булькающий, на резком, отчетливом «о».
Солдаты, однако, присмирели.
— Дело не в письмах, — продолжал Шнейдеров. — Дело в том, что никакого дележа земли сейчас нет и быть не может…
— У тебя нет, а у нас есть! — крикнул кто-то.
— А на Волыни всё переделили…
— Землю делить может только верховный орган свободного русского народа — Учредительное собрание.
— Учредительное. Это верно, — как эхо подтвердил Табаков.
— А если армия разбежится… если всех отпустят в отпуск, то землю, очевидно, будут делить не русские крестьяне, а германские помещики.
— Во, видал?!. — сказал Табаков Митрохину.
Сибиряки присмирели. Но Митрохин стоял сумрачный. Его не пробрало красноречие Шнейдерова. Постояв с минуту, он прошиб плечом солдатский круг и поплелся к орудийному блиндажу. За ним, раскидывая ногами, пошел младший.
— Дай слово, председатель, — раздался из задних рядов удивительно знакомый Андрею голос.
— Ну, начинается, — ткнул его в бок Зенкевич.
Шнейдеров и Табаков перешептывались.
Утром, в час приезда Андрея, Петр отсутствовал. Теперь Андрей рассматривал его с понятным любопытством. Он был худее, тоньше всех этих тяжелых, налитых сибиряков. За эти годы лицо его еще больше вытянулось и определилось. Он был похож на тех украинских парубков, каким не хватает только длинных опущенных усов и штанин с мотней до полу, чтобы пуститься в пляс в «Наталке Полтавке» или «Назаре Стодоле». Лицо правильное, нос прямой, черные усы и черные брови — чуть мохнатыми, ровно выведенными жгутиками. Цвет кожи матовый. Во всех движениях, в мимике лица, в выражении всегда чуть прищуренных глаз разлита украинская лень, горделивая, сознательная, лень со смешком, которая умеет взрываться внезапно: таится, нежится и вдруг рассыплется неудержимой энергией порохом, ракетой, перед которой отступает тогда сдержанная северная деловитость.
Петр вышел в круг. Лениво осмотрелся. Зачем-то оглядел сапог с обеих сторон, а потом тихо спросил:
— А когда это самое Учредительное будет, господа комитетчики?
— Намечено на сентябрь, сам знаешь… Надо его подготовить.
— А чей же урожай будет? — крикнул кто-то. — Наш али господский?
— А кто в Учредительном будет? — опять спрашивал Петр.
— Кого выберут. Не валяй дурака.
— А может случиться, что Учредительное землю за помещиком оставит?
— Не думаю.
— Но может случиться?
— Что ты все спрашиваешь?
Но солдаты уже загорелись любопытством.
— А вы отвечайте, — крикнул Багинский. — Если может такое случиться, так себе возьми свое Учредительное.
— А мир когда будет? — все так же спокойно спрашивал Петр.
— Кто же это может сказать? Скажи сам, если знаешь.
— Знаю и скажу в свое время, — усмехнулся Петр.
Солдаты придвинулись ближе.
— Я не зря спрашиваю, — тихо начал было Петр и вдруг рванулся к комитетчикам. — Хвостом вертите, товарищи, — вдруг резко бросил он в сторону президиума. — Четыре месяца революции. А никто ничего не знает. Будет ли республика или опять царь? Чья будет земля? Как будто солдат-крестьянин теперь отдаст ее кому-нибудь… Хоть бы десять учредиловок решили…
— Черта с два! — крикнул Сапожников.
— А Учредиловка ваша — лавочка. Панов да буржуев выбираете. А они разговоры начнут. Чтоб решили все правильно, надо, чтобы сами рабочие и крестьяне решили, как быть, а не адвокаты, фабриканты, офицеры… Кого от нас наметили?
Шнейдеров перебил его:
— Стеценко, я тебя лишу слова. Если ты будешь так выражаться об Учредительном собрании, придется принять против тебя меры… Ты думаешь, солдаты — дети… Так и поверят тебе? Солдаты сами намечают кандидатов в Учредительное собрание и здесь, на позициях, и в городах. Нечего нам здесь очки втирать. Люди взрослые. И о мире… Солдаты все понимают, что мир сейчас невозможен. Пойди предложи мир немцам, они тебе ответят.
— Во, верно, они ответят… — кивнул головой Табаков.
— А мы добьемся справедливого мира без аннексий и контрибуций.
Эта знакомая фраза вызвала новое шевеление в рядах, благоприятное Шнейдерову. Бобров успокоительно тянул за руку Петра.
— Я предлагаю, товарищи, вынести порицание Стеценке за его попытки подорвать доверие к Учредительному собранию. Все революционеры за Учредительное собрание. За Учредительное боролись поколения революционеров. — Он приподнял голос. — Это оскорбление боевой партии эсеров, которая вывела русскую революцию на широкую дорогу и которая приведет крестьянство России к земле и воле.
Одобрительный рокот шел по солдатским рядам.
— Как их качает, — тихо шепнул Андрей Алданову.
Алданов склонился к нему.
— Демагогия работает вовсю… И те, и другие — демагоги. Морочат деревенс'ие головы. У солдат мозги уже распухли. — Он опять стал слушать Шнейдерова, который продолжал ораторствовать о вреде братания и о необходимости поддержки Временного правительства.
— А все-та'и, смотрите: будет Стеценко уходить, с'оль'о с ним увяжутся, — шепнул опять Алданов.