Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Тыловая часть, — презрительно сказал Перцович.
— А у нас в трех батареях, и везде по-разному. В третьей батарее лучше всего… У нас все это складывается резче потому, что завелся большевик и все ему в глаза смотрят.
— Сами офицеры виноваты, у вас всегда было хуже отношение к солдатам, — заметил Горелов.
— Кто же этот большевик?
— Он еще спрашивает, — засверкал глазами Кольцов, — ваш же Стеценко.
— А Ягода, Багинс'ий, Берзин… А Бобров? Это 'то же, по-вашему? — спросил Алданов. — Они все уже записались в партию.
— Лучшие солдаты! — воскликнул Андрей.
— Вот подите же, — развел руками Алданов. — И злее всех, знаете, ваш приятель Багинс'ий. А 'а'ой был разведчи'! Он еще до революции взбесился, вдруг… после сражения под Барановичами. После этого он стал приходить 'о мне с та'ими вопросами… Совершенно умопомрачительные вопросы. Ни'огда не думал, что на солдата та' может подействовать исход боя.
— Больше всего жаль Ягоду. Твердый парень. Его просто проморгали, — цедил сквозь зубы Горелов. — И уже на других батареях у Стеценки завелись приятели. Даже у нас. Тихо работает парень, без шума, но наверняка.
— Та'ое время.
— Но что у вас произошло со Стеценкой? С чего началось? — спросил Андрей.
— Приехал тихий, как овечка. Настоящий солдат, — размахивал руками Кольцов. — Я его даже в первое орудие назначил, к Ягоде. Пусть, думаю, фейерверкерские нашивки заслужит. А то — в писаря. Грамотен, пишет как офицер. А на первом собрании он как грохнул речь!.. — Кольцов схватился за голову.
— Да, была штука, — поддержал Горелов. — Можно было подумать, он к этой речи год подготовлялся. И капиталисты, и земля, и заводы, и кровавая царская власть, и обманщики-союзники. Солдаты развесили уши. А он дальше: офицеры спят и видят, как бы задушить революцию, офицеры за войну, им война выгодна, а если, мол, они не из-за выгоды воюют, а из патриотизма, то пусть перейдут на солдатский паек, на унтер-офицерские оклады…
— Такое завертелось, — поднял руку Кольцов, — как в пехоте…
— Нас тогда толь'о 'аляев, Сазонов да Перовс'ая спасли, — усмехнулся Алданов. — Да, да. После Стецен'и на том же собрании выступил Шнейдеров. Вы его помните, он при вас был вольноопределяющимся, толстый та'ой, эсер… При 'еренс'ом его в прапорщи'и произвели. Он 'а' за'линатель говорил. Целый час. Всех мертвецов из гроба поднял. Вот вы бы послушали. Мы-де теперь одна семья. Революционный офицер солдату брат. После революции ссорить солдат и офицеров может толь'о враг. Партия социалистов-революционеров, 'оторая идет против помещиков, против министров, против царя, не даст уничтожить в армии революционный дух. Словом, потеха…
— Чего же тут смешного?
— Смешно то, что за'линания подействовали. Вот вы мне и с'ажите, знаем мы солдат, знаем ли мы свой народ?
— Мне в голову не пришло бы обратиться к Каляеву и Перовской, — смеялся теперь и Горелов. — Когда Стеценко говорил о пайках и о жалованье, у офицеров в груди камни ворочались. Ничего ведь не скажешь, ничего не придумаешь. Впрочем, помогло это все ненадолго… Но когда Шнейдеров попал в председатели комитета, повел успешную запись солдат в эсеровскую партию, а Стеценко остался в меньшинстве. Но это его, по-видимому, не смущает:
— Каждый день с утра до вечера народ обрабатывает. А мы молчим, — несколько оживляясь, протянул Архангельский.
— Повара у нас отняли, — пожаловался Зенкевич.
— Да, представьте себе. Довольно, говорят, каждый день разговляться. Повара нет в штатах. Тоже законники нашлись. Теперь вестовые обед готовят — то пережарено, то пересолено…
— Хорошо еще, не отняли вестовых.
— И об этом разговор был. Не беспокойтесь.
— Все это в конце концов мелкие дрязги, — сказал Андрей.
— Бывают и серьезные разговоры. Самые разнообразные… Вот и сейчас идут зачем-то. Наверное, просьба или требование. Теперь, собственно, и не отличишь…
Подошли двое. Андрей не помнил их лиц. Вероятно, новые. Они еще утирали губы рукавом после обеда. Оба одного роста, оба широкоплечие, краснощекие, с налитыми круглыми плечами — куртка лопается. Один помоложе, безусый не от бритвы, а от природы, другой — сивоусый, белесый, построже и с бомбардирской нашивкой.
— Мы к вам, — сказал бомбардир.
Кольцов подвинулся на скамье.
— Садитесь, ребята… Садись, Митрохин…
— Постоим, — ответил бомбардир и неожиданно присел на корточки там, где стоял. Молодой остался стоять рядом.
— Как мы письма из дому получили… Посоветоваться надо, господин капитан.
Кольцов протянул руку.
Но бомбардир, не отдавая письма и послюнив пальцы, неловко перебирал мелкие желтоватые странички.
— Что ж пишут? — спросил Алданов.
— Пишут, господин поручик… такое, что нам здесь сидеть не выходит времени.
— Хм, мы бы тоже не сидели… если бы не война. А вы прочтите, — предложил Кольцов.
— Землю у нас делят, в Тамбовском уезде…
— Землю делят… — как эхо прогудел молодой.
— Какую землю?
— Помещика… Воротынцева… господина, делят…
— Бабы пишут, что без нас, если не приедем, всё разделят. — Они смотрели теперь на Кольцова в четыре глаза, как в строю.
— Ни'то до Учредительного собрания делить землю не может, — заметил Алданов.
Должно быть, эта фраза прошла незаметным ветерком мимо ушей солдат. Они смотрели все так же.
— Что же вы хотите? — спросил Кольцов.
— В отпуск бы, ваше благородие…
— А когда ваша очередь?
Бомбардир только махнул рукой.
— Мы четыре месяца на батарее… Мы из раненых, второй раз. Когда наш черед?
— Господа офицеры тоже в очередь ездят.
— А командир батареи что ни месяц ездит…
— Это дело высшего начальства, — сердито заметил Кольцов. — Не выйдет, ребята…
Бомбардир сломал щепку, которой он чертил по земле, отряхнул пальцы и поднялся. Андрею показалось, что человек в гневе.