Тяжелый дивизион
Шрифт:
Комнаты Ганских красноречиво свидетельствовали о том, что их обитатели собрались в дальний вояж. Затянутые ремнями чемоданы, уложенные коробки, баулы. На секретере больше не было портрета.
Шурша черным шелком, вошла Ганская.
— Вы знаете, такое огорчение. Приходится срочно ехать этой ночью. Ничего не собрано. С билетами так сложно…
— Мама, вы запугаете бедного Андрея Мартыновича, — сказала, входя, Елена.
Возможно, что Андрей действительно имел вид растерянный.
— Куда же вы едете?
— В Носовку. Идите сюда, — взяла она его за руку.
Андрей сел так, как садятся, не зная, не придется ли вдруг вскочить, и, оставив руку Елены, смотрел на нее выжидающе.
— Я никогда не говорила с вами о наших делах. Я уж не знаю, что лучше в наше время… Может быть, лучше ничего не иметь. Управляющий бомбардирует нас отчаянными письмами. Вы знаете, как теперь сложно в деревне…
Андрей кивнул головой.
— А вчера ночью от него пришел ультиматум: либо мы приезжаем, чтобы уладить спорные вопросы с крестьянами, либо он ни за что не ручается. У соседей уже сожгли дом и службы. У них, впрочем, до февраля стояли ингуши. А у дяди никогда не было охраны. Дядя был либерал и как-то умел ладить с крестьянами. Мы не боялись пожаров. Но ведь теперь крестьяне не разбирают… Видите ли, они требуют, чтобы им были отданы все покосы. А это и есть самое ценное в имении. Дядя занимался искусственным травосеянием, и, кроме того, в имении есть большая молочная ферма. Я советовала маме отдать крестьянам часть земли. Хотя бы даже эти самые покосы. Но дядя Султанов обозвал меня дурой. Он говорит, что если только крестьяне увидят, что им уступают до Учредительного, они пожелают взять сейчас же все имение и, может быть, даже дом. Тогда уж и Учредительное не поможет. Мама волнуется, она решила ехать. Ну, а я не могу отпустить ее одну. — Она близко придвинулась к Андрею и просительно глядела ему в глаза. — Ведь вы понимаете, мой милый?!
— Я понимаю вашу тревогу о матери, но не об имении. Я ненавижу это ваше имение!
Елена успокаивала его.
— Я не ждала наследства, можете мне поверить. Но нельзя же отказываться… Нельзя же добровольно идти на бедность… Это вовсе не так красиво.
— Мне в вашем домике было очень хорошо…
— Нам будет еще хорошо, милый.
— Не знаю… — Руки Андрея лежали теперь, как плети. — Может быть, я говорю глупости. Но неприятнее всего сейчас обладать имением. Помещичья Россия кончилась. Она не вернется, как бы ни пошли дальше события…
— Не надо, милый. Мне и так тяжело. Я все время вынуждена колебаться между вами и мамой.
— Мама против нашей любви?
— Нет… но она так нервничает… она так надеялась. Так окрепла духом. И вот опять. Она ведь все не для себя, для нас… Для Коти, для меня. Вот потому-то я и не могу пустить ее одну. Я скажу вам правду. Я все время боялась, как бы вы не столкнулись с мамой. Мама крепится, она молчит, но по ночам она до сих пор молится за Николая. Она — старая женщина. Я все боялась, что вы заспорите с нею. В особенности о Михаиле… Ну, а в деревне — там все может случиться. Вы не знаете деревню. Там люди вовсе не так безобидны, как кажется. Они алчные, ненавидят богатых и могут быть страшными. Вот мы с вами все время избегаем говорить о политике. А она здесь, рядом с нами… Помните, я не писала вам две или даже три недели. Я получила тогда ваши первые письма о революции. Такие восторженные, радостные. А в это время мы не знали, как найти тело нашего Миши, чтобы похоронить. Говорят, его спустили под лед…
— Я не знал вашего брата… — глядя в пол, угрюмо говорил Андрей. — Может быть, он был очень хорошим. Я знаю только, что у нас на фронте гибли офицеры самые злые, жестокие… противники переворота. Во флоте — там тоже убили худших. Михаил, по-видимому, погиб случайно. Это большое горе, но в нем не виновата революция.
Елена осторожно убрала свою руку. Она смотрела в дальний угол серьезными глазами.
— Все-таки это убийство, Андрей.
— Вы, Елена, в убийствах не понимаете ничего! — с сердцем сказал Андрей. — На фронтах сейчас двадцать миллионов обученных убийц. В окопах… — Он махнул рукой.
— Так вот я не могла писать вам. Некоторое время я не могла быть с вами искренней.
— Я понимаю…
— А теперь вот мама…
— Хотите, я поеду с вами?
— Нет, нет, это никак не возможно!.. — Андрей смотрел на нее так, как будто готовился услышать что-то совершенно новое, убийственно ясное. — С нами поедет Никанор.
— Этот болван?
— Андрюша…
— Он может погубить… испортить все дело.
— Но больше некому. Не нанимать же человека. Дядя уехал, Котя на фронте.
— Лучше уж нанять…
— Мне очень жаль, что я испортила вам отпуск. Теперь уже не скоро…
Андрея захлестывала поднимавшаяся из глубины, как ядовитый газ из трещин, горечь.
— Что же мне делать, Андрей?
— Вы уходите от меня, Елена!
Она прильнула к нему всем телом. Шелк платья щекотал пальцы. Он поцеловал ее. Ее слезы скатывались на его худые холодные щеки.
«На следующий день ее не будет!»
Когда вошла мать, они долго глядели в разные стороны, не в силах сдержать размах дыхания…
Поезд ушел. В глазах Андрея рельсы гнулись живыми змеями, стремясь к двум красным убегающим глазам.
Петербург стоял позади пустой, и страшно было к нему обратиться лицом…
Сутки он лежал в комнате с опущенной шторой, боясь показать людям тоску человека, для которого фронт замкнулся теперь полным кругом.
Потом он подсчитал дни отпуска. Их оставалось немного. Он ходил по городу и смотрел только на новых людей. Он посещал митинги, лекции и доклады в больших залах. Он побывал в Таврическом. Но дворец революции давно превратился в большую канцелярию. Здесь интеллигентные барышни раздавали литературу, талоны на обеды, билеты на концерты. В Екатерининском зале было грязно и людно. В дальних, кривых коридорах — неделовито пусто. В саду бродили подозрительно чистенькие солдаты. В газетном киоске пестрели новые, непривычные названия газет и журналов.
Он нашел в абонементной книжке номер телефона отца Васильевского. Ежик радовался в телефонную трубку, звал к себе, в ресторан. Отец Васильевского декламировал за чаем кадетские воззвания. В ресторане Андрею казались противными блюда… Ежик был все так же умен и дьявольски осведомлен. От его речей тошнило. Они показывали, сколь многими вариантами может быть изображена в словах самая банальная мысль. В его речах звучали обрывки чьих-то брошенных в страну, подхваченных обывателями фраз. Андрей подолгу невежливо молчал.
Александр Зыбин обиделся, узнав, что Андрей уже две недели в столице. Обиде его не суждено было растаять и от объяснений Андрея. Он смягчился собственными рассказами о служебных и денежных успехах. Он копил деньги и покупал какие-то бумаги.
— Ты изменился на фронте, — заметил он приятелю.
— Я не полено, — грубо ответил Андрей.
Андрей пытался было читать. Но брошюры его не удовлетворяли. Это были в не лучшем варианте речи митинговых ораторов, перлы адвокатского красноречия. Маркса он не мог достать. Покупал книги о Парижской коммуне.