Тяжелый дивизион
Шрифт:
Кольцову доложили о случившемся. Он крикнул в телефонную трубку:
— Огонь!
Андрей поднял руку. Четыре наводчика дернули шнуры.
Красный крест на сером брезенте санитарки, покачиваясь, уплывал на дорогу.
День закончился в грохоте ураганов стали. Вечерние тени смешались с дымным облаком, которое ползло по лесу.
Ночью — опять стрельба по часам, размеренная, как работа медлительного, тяжелого молота.
Страница записной книжки стала памятником этого замечательного дня. Дождь оставил на ней фиолетовые химические пятна. Карандаш, срываясь с аккуратной колонки цифр — то ли грянул в уши выстрел, то ли германский разрыв заставил вздрогнуть пальцы, — начертил крючки и запятые, как будто книжка после артиллериста попала в руки ребенка.
Колонка цифр бежит по странице сверху вниз. Это какой-то гроссбух капиталистической фирмы. Вот столбик подчеркнут дважды. Это умерла одна из гаубиц. Наследница приняла дело на ходу…
Говорить Андрей больше не в состоянии, но странно — не слипаются глаза. Нервы. В голове шум; он больше не вырастает, не уменьшается с ходом стрельбы. Голова шумит ровно, своим собственным шумом, как погреб, у стены которого несется быстрая, ровная река. Шум помогает. Он сам по себе — какой-то суррогат мысли. Потому что настоящей мысли нет. О чем думать колесику мясорубки, у которой пока еще исправно работают винт и ножи?
Из тыла к вечеру второго дня привезли почту. Очевидно, за пределами леса жизнь ступает шагами почтальона, стучит колесами поездов, люди зевают, ложась спать…
По почерку — письмо от Елены. Но нельзя было улучить минуту… А главное, нельзя было читать ее письмо в этом механизированном аду.
Ночью лежал на досках — принес, конечно, Мигулин, чтобы прапорщик не ложился на землю, — и по часам следил за стрельбой. Номера спали тут же на земле, подостлав шинели.
Утром лес взорвался раскатами. Этот новый хор был не похож на предыдущие два дня.
Это били германцы.
Снаряды ложились немного впереди, вдоль дороги.
Осколки свистали среди ветвей, щелкали по сучьям, ударяли в щиты орудий.
Солдаты прятались в окопике, иногда высовывая наружу робкие головы.
Только наводчики и третьи номера оставались у гаубиц.
Разрывы ушли к опушке, но над лесом застрекотал самолет. Германские машины шли низко, словно желая крыльями пригладить вершины. Сквозь стрекот пробивался стук не то своих, не то аэропланных пулеметов. Выстрелы гаубиц отсчитывали теперь медлительное время.
В восемь — ураганный.
В девять — перенос огня на третью линию.
Атака.
Наблюдательный кричит время от времени:
— Наши во второй линии!..
— Заняли всю вторую!..
Значит, наступление состоялось!
— Перенести весь огонь по тылам! — кричит кольцовские слова телефонист.
Значит, фронт прорван?
— Легкачи снимаются! — кричит с дороги батареец.
По дороге упряжками скачут артиллерийские кони.
Кольцов кричит:
— Пошлите в передки, чтобы были наготове!
Волнение охватывает всех людей на батарее.
Вестовые сами, без приказа, собирают офицерские вещи.
Трехдюймовки затихли. Теперь только тяжелые перекатываются по небу. По дороге вскачь летит казачья сотня.
Кольцов кричит:
— Усилить огонь!
Гаубицы смотрят в зенит, — они бьют на пределе.
Значит, немцы уходят? Победа!..
Но огонь опять переносится на вторую линию.
Ничего не понять. Чем же кончилась атака?
Кольцов неистовствует на пункте. Телефонист, забывший за дни боя революцию и приказ № 1, с воспаленными глазами и неуверенными, рабскими жестами, с дрожащим голосом, как в зеркале, отражает кольцовскую истерику.
Кольцову кажется, что батарея недостаточно быстро и часто посылает свои бомбы в тыл врагу.
А между тем фейерверкеры все по очереди уже подходили к Андрею, докладывая, что тела орудий перегрелись и они боятся, как бы не случился преждевременный разрыв в теле орудия. Снаряд входит в замок, как в печь. Андрей щупал пальцами раскаленные жерла, тучные, ставшие маслянистыми округлости казенных частей и едва успевал к телефонному окопику, чтобы по требованию Кольцова снова кричать:
— Огонь!
Германцы жестоко били по лесу. Казалось, до сих пор они сознательно копили энергию для третьего, решающего дня. Артиллерийский огонь гулял над брошенными окопами, создавая сплошной, непроходимый занавес. Потом вдруг он перешагнул через русскую линию и ливнем гудящей стали понесся над резервами в глубь леса, к артиллерийским позициям…
Гул разрывов теперь побеждал шум стрельбы. Деревья на глазах роняли срезанные осколками ветви, посыпали батарейцев сухой хвоей. Тонкие сосны ломались с сухим треском и высокой кроной ложились на плечи соседей, как припадающие к чужому плечу обиженные девушки.
В спадающем солнце зашуршали над лесом аэропланы. Летчики шли штурмом на артиллерию.
В просветах среди вершин, неся на себе отблеск солнечного красного луча, сверкая полосками крыльев и бронированного фюзеляжа, проносились «таубе». Самолеты кружились, едва не касаясь колесами деревьев, и сыпали пулеметным горохом, не столько поражая, сколько деморализуя артиллеристов. Там, где летели стальные птицы, — прекращался огонь. Их налетающий бурею рев заглушал даже грохот пушек. В море артиллерийских звуков они прокладывали тропы молчания…
Один из «таубе» появился над батареей. Он шел сравнительно высоко.
Деревья спешили закрыть его, но, сделав круг, он опять прошел над батареей, уже совсем низко. Артиллеристы бросаются в окопик, прижимаются к смолистым телам сосен.
Фейерверкеры, виновато сгорбившись, приседают у щитов гаубиц.
Андрей видит, как сверкнула стальная полоса фюзеляжа. Он мог бы поклясться, что видит летчика в шлеме, с оскалом зубов…
И опять летчик ушел, и опять возвращается. Еще круг. Еще угроза.