Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Ну что ж, я думаю, вам лучше всего в телефонисты. Тяжеловато. Ну, так на то война. Но я вам лошадь дам. На походах будете за разведчика, на позициях — телефонистом. — Не спрашивая согласия Андрея, он тут же позвал фельдфебеля и, уже лежа на койке, приказал ему выделить для вольноопределяющегося Кострова рыжую кобылу Шишку. Она-де лошадь спокойная, но быстрая. Красоты в ней большой нет, но вообще она подойдет.
— Слушаю, — ответил фельдфебель. — Шишка у нас всех быстрее. Красотку и Женю, если что, обгонит. — Красотка и Женя были красавицы кобылы, с тонкими, изящными ногами, всегда резвые, играющие, любимицы батареи. Ходила Красотка под поручиком Дубом, Женя — под разведчиком Федоровым.
Июнь стоял сухой и жаркий. Лес, закрывавший позицию со всех сторон, умерял жгучую волну полевых ветров. От укутанной камышами, заболоченной Равки вечерами даже тянуло прохладой. В зеленых палатках, на зеленом травяном подстиле, под зеленым шатром дышалось и спалось легко.
Днем на фронте только дымки кухонь выдавали присутствие зарывшихся в землю людей. Ночью же ожесточенная оружейная трескотня то и дело переплеталась с пулеметной строчкой. В эту непрерывную ленту звуков изредка врывались узлы пушечной пальбы и мягкие, словно подземные, взрывы мин и фугасов.
Два или три раза пели немецкие шрапнели над самой батареей, осыпая круглыми неуклюжими пулями лесные закоулки, где не было ни души. Но, в общем, позиция оставалась тихой, мирной лесной опушкой, на которой сотня человек пили чай, обедали, ужинали, спали, играли в карты, спорили между собою, валялись на траве. И в то же время все ожидали боя, который должен был вихрем и громом смять, уничтожить это тихое существование.
Через две ночи в третью Андрей ходил на наблюдательный. Уже за десять шагов от позиции тропа тонула в темноте, и электрический фонарик не в силах был вырвать из темноты подлесья ее вьющийся, неясный след. Белые березы, темно-зеленые пирамиды елей, серые осины сливались в одну черную, мохнатую массу. Тьма протягивала к Андрею свои лапы, била его по лицу ветвями; ноги заплетались в валежнике и в смятых, не рвущихся зарослях папоротника. Лес гудел ночным отраженным гулом. Иногда вдали — не определить, высоко или низко, — зажигались притаенным светом сосновые гнилушки. В траве сверкал маленькой рождественской свечкой случайный светляк. Капли упавшего днем дождя впитывали в себя пробившиеся в эту тьму лучи луны. Стоило присмотреться к ним, подумать о них, и тогда тьма внезапно оживала, шевелилась, двигалась, что-то шептала, и тропа казалась дорогой в заколдованном лесу, в котором живут бородатые нибелунги и таятся тролли и гномы. Но пули, певшие здесь на излете свою короткую лебединую песню и звонко щелкавшие по стволам и сучьям, напоминали о том, что здесь, в этом польском лесу, идет война тысяч засевших в траншеи людей, и ночная мгла подсказывала уже не видения из баллад, но ходившие по фронту нелепые басни о шпионах-евреях, о немцах, переодетых генералами, о подстреленных в лесу, на таких вот тропах, офицерах и телефонистах. Тьма оправдывала в этот миг самый нелепый повод к тревоге, и она шла за человеком по пятам, превращая в серьезное препятствие скромные дренажные канавы или черную нору брошенного полуразрушенного блиндажа.
На наблюдательном, на верхней площадке четырнадцатиметровой вышки, вместе с другими телефонистами Андрей тщетно пытался уснуть. Внизу, у реки, рокотали ружья и пулеметы. Пули посвистывали то справа, то слева, то выше, то ниже площадки, впивались в бревна, не поражая спящих людей, но и не обещая им ни на секунду безопасности.
Обычно с Андреем в паре ходил упитанный, рыхлый украинец Павлущенко. Он всегда забирал с собою полную манерку картофеля и пек его внизу, в блиндаже, на костре из сухих веток и листьев. Затем он доставал из табачного кисета соль в бумажке и угощал Андрея. Несколько картофелин он всякий раз пек в золе, и это было как бы второе блюдо. Андрей делился с Павлущенко шоколадом или печеньем, и они мирно подолгу беседовали у костра. Забравшись на верхнюю площадку, Павлущенко засыпал с необыкновенной быстротой, и только утреннее солнце в состоянии было разбудить его. Ни на пули, ни на темноту, ни на паразитов он не обращал никакого внимания, и Андрей искренне завидовал этому крепышу-землеробу.
Иногда телефонные провода между батареей и пунктом по неизвестным причинам рвались ночью. Тогда надо было брать сумку с инструментами, длинную бамбуковую палку с рожками на конце и идти по проводу в лес, чтобы нащупать место разрыва. Маленькие рожки легко теряли в темноте тонкую нить проволоки, то уходившую кверху, на какой-нибудь приглянувшийся телефонисту во время проводки сук, то спускавшуюся чуть ли не до земли. Ноги путались в валежнике, ветви хлестали по лицу. По нескольку раз приходилось возвращаться назад и, вновь нащупав рожками провод, вести палку осторожно, шаг за шагом, по проводу, готовому ускользнуть каждую секунду. Один неверный шаг во тьме на неровной дороге опять уводил от провода, и тогда начиналось исступленное, злобное кружение на одном месте, когда зубы сжимаются до боли и злые ругательства камнями падают во тьму.
Но если во время таких поисков лил еще теплый ночной дождь, молния грызла белыми зубами черную крышу леса, деревья выли под ударами ветра, — тогда злоба переходила в отчаяние. С закрытыми, ослепленными молнией глазами, ослабевший, насквозь промокший человек бросался во все стороны, размахивая бамбуковой рогатиной, натыкаясь лицом на колючие ветви елей или на корявые стволы сосен. Сапоги скользили по корням, по обломкам сучьев, брошенным в липкую грязь, под которой скользкой клеенкой залегла спрессованная годами хвоя. Человек падал на руки в грязь, терял сумку, нож, фонарик и, уже не разбираясь, барахтался в папоротнике, рычал и ругался, ползая на коленках от ствола к стволу.
Наконец разрыв найден. Теперь необходимо найти второй конец провода. Ночь кружила измученного телефониста вокруг одного и того же места часами. Находился второй конец — терялся первый.
Но жестокие уроки не проходили даром, вырабатывались приемы, появлялась сноровка. Ночь ничем не отвечала на минуты человеческой слабости, они оставались тайной для всех, но руки крепли и тело училось сопротивляться. Потом, в покойный солнечный день, приобретенная мускульная сила радовала, как радует юношу-спортсмена удачный удар по футбольному мячу.
Побывал Андрей и на нижнем наблюдательном, о котором телефонисты говорили: ночью носу не показать.
Два телефониста, дежурившие с Андреем, обратив лицо ко входу, в который глядело несколько звезд на черном обрывке неба, долго слушали завывание проносившегося по лесу свинца.
Затем один из них, худой, сухощавый парень Григорьев, взял манерку и, не говоря ни слова, пополз из блиндажа. Сначала он осторожно вытянул наружу голову, затем встал на колени и наконец, вдвинувшись целиком в пронизанный пулями воздух, быстро зашагал в лес.
Через две минуты все пили холодную воду из протекавшего поблизости ручья.
Андрей решил, что он также должен показать товарищам отсутствие страха. Он встал во весь свой рост на крыше блиндажа, и ему показалось, что как раз в этот момент пение пуль отошло куда-то в сторону и вверх.
— Чего вылез зря? — недовольно процедил Сухов, остроусый спокойный солдат.
— А что? — делая вид, что не понимает, спросил Андрей.
— А так, не ровен час. Вишь как цыкают. Легли бы спать.
— И то верно, надо спать. Наутро пойду в окопы, — сказал Андрей и медленно спустился в блиндаж. Пули тотчас же запели близко-близко, над самым входом.
Пойти в окопы Андрей условился с Дубом и с артиллерийским техником Меркуловым, который жил при третьей батарее, не пользуясь предоставленным ему правом находиться в обозе второго разряда, в тридцати-сорока километрах от фронта.
Был он высок и силен. Лицом тусклым, слегка желтоватым, и синими выцветшими глазами напоминал латыша или эстонца. Держался независимо, работал быстро, уверенно, не пропадал в тылу и потому пользовался в дивизионе уважением, необычным для техника-полуофицера. Был он неразговорчив, необщителен, в карты не играл, в хмелю был буен и неожиданно злобен.