Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Хрюков — парень хороший, к нам здорово тянется, — заметил Берзин.
— И еще есть… Надо, ребята, за землячков взяться… Которые, видимо, наши будут. Каждого поодиночке… — твердит Бобров. — Каждого нужно рассмотреть… в чем его суть… Кто чем болеет… и по сути и вдарить.
— А я так смотрю, как начнется какая буза, враз всех к нам качнет.
— Это само собою, — говорит Бобров. — А работа само собою. У нас на заводах всегда так — кружки там… собираются разные, а потом, глядишь, все в одну сторону гнут.
— Это у вас, — вспомнил Петр Бабурин переулок. — Ну, тут народ не ваш, фабричный, а больше наш — деревня да местечко. Эти больше с накалу…
Шли дни, приказа о стрельбе не было.
О наступлении в армии больше не говорили. На плакатах, на займах, в газетах, в письмах, в речах, в повестках комитета запестрело слово «оборона». Круглое слово, удобное, как колесо, никого им не раздразнишь. Само собою казалось: оборона есть оборона. Кто же запретит обороняться?..
Об обороне говорили в полках офицеры, стараясь сколотить поредевшие от дезертирства ряды. За оборону распинались комитетчики, уговаривая полки в очередь занимать участки фронта. Об обороне толковали и те, и другие, когда солдаты, узнав, что в кухне чечевица на льняном масле, грозили перевернуть бак и избить кашевара.
Слово кружилось, мягкое, бесформенное, и тихо, день за днем, без команды, как по таинственному сговору, офицеры и комитеты, ставшие, как никогда до того, союзниками, пытались вокруг него крепить остатки дисциплины. Отовсюду неслись вести о полевых судах над дезертирами, об арестах большевиков, о каторжных работах для тех, кто громко требовал мира во что бы то ни стало.
Если раньше офицеры радовались возможности пережить день без спора, без стычек с солдатами, в плохом мире, то теперь и солдаты рады были тому, что начальство ведет себя смирно и никого в дивизионе не арестуют за прошлое. Дни шли, тусклые своею скрытой злобой, похожие на дни в большой некрепкой семье перед вскрытием завещания.
Худой мир был сорван вестями о взятии Риги.
В офицерских палатках, блиндажах весть о падении Риги ударила похоронным колоколом. Все почувствовали себя еще неуютнее.
— Доигрались! — кричали офицеры. — Теперь путь на Петроград открыт.
— Может, к лучшему? — тихо шептали в углах одиночки.
Горелов выскочил с газетой на батарею, созвал солдат, прочел телеграмму и стал доказывать, что после Риги каждому должно быть ясно: на долгое перемирие с немцами рассчитывать нечего. Они увидели, что им нетрудно занять хоть пол-России, и не сегодня-завтра попрут на Питер, на Москву.
— Обороняться надо изо всех сил. Если мы немцам хоть раз наложим — ведь у нас такая артиллерия! — можно будет предотвратить новое большое наступление.
Но солдаты ответили на известие неожиданно и резко.
«Пантофлёва почта» разнесла по рядам слух, что Ригу сдали сами генералы, чтобы отомстить комитетам, показать, что армия при новых порядках никуда не годится. Солдаты этой версии поверили сразу и накрепко.
Офицеры были обескуражены.
Батарейцы волновались, у блиндажей в передках собирались группами. Вестовые на ухо сообщали офицерам о том, что солдаты ругают на чем свет стоит все начальство: и генералов, сдавших Ригу, и своих, и что на батарее «очень нехорошо»…
Ранним утром бабахнуло легкое орудие за холмом.
Все проснулись и быстро, как по команде, стали натягивать сапоги. За последние недели все отвыкли от гула орудий.
На второй батарее лениво проскрипел телефон.
Скальский приказывал открыть огонь по немецким окопам. Большие партии русских солдат вышли за проволоку.
Щеки Кольцова заалели сквозь густую щетину небритой бороды.
— Зови Ягоду, Осипова и Щуся! — крикнул он Станиславу.
— Приказано стрелять, — вместо приветствия сказал он комитетчикам.
Солдаты молчали.
Телефон пискнул еще раз.
— Слушаю, — кричал Кольцов в трубку. — Я уже вызвал комитетчиков… Не надо было? Поздно… Они уже здесь, господин подполковник.
Кольцов, еще больше покраснев, оторвался от трубки.
Ягода ухмыльнулся снисходительно.
— Может, уйти нам, господин капитан?
— Я привык работать с комитетом, — смущенно говорил Кольцов, зачем-то подергивая плечами, как будто ему было холодно. — Так пошли к орудиям, ребята?
— А насчет стрельбы как? — спросил Ягода.
— Ну, пустим пару снарядов…
— Ни одного не пустим, господин капитан. — Ягода произнес эти слова спокойно. Как будто они не ставили на голову вековой порядок в военной части, которая для того и существует, чтобы пускать бомбы, когда прикажут командиры.
Кольцов вытянулся. Начальническая маска привычно укладывалась на лице.
— Что же, вы думаете, солдаты не будут стрелять?
— Если какие будут — мы не дадим.
— Кто мы?
— Найдутся… — уклончиво сказал Ягода.
— А вы, Щусь? — спросил Кольцов.
— Я?.. Придется комитет собрать…
— Но ведь приказ боевой. Стрелять надо сейчас же.
— Скажите лучше, — кивнул Ягода на телефон, — что ничего не выходит.
Кольцов смотрел то в просвет двора, то на телефонную трубку.
— Я сам пойду, заряжу и выстрелю! — крикнул Перцович. Он был так красен, что, казалось, алый сок сейчас брызнет из его худых, в рыжем пуху, щек. — Которым орудием прикажете стрелять, господин капитан?
— И я! — крикнул Архангельский, бросаясь к двери.
— Стой, господа офицеры! — силой задержал их Ягода. — Я вот вам, как перед крестом, говорю… убьют вас там или что еще… Не дадим стрелять. Постановлено…
— Кем? Комитетом?
— Постановлено, — расставив руки, ветвистым дубом стоял в дверях Ягода.
— Спокойно, господа офицеры! — крикнул Кольцов и бросился к телефону.
— Я стрелять отказываюсь, господин полковник, — говорил он срывающимся голосом в трубку. — Да, да, отказываюсь. Я сам… Из-за паршивого выстрела не могу окончательно сорвать мир в батарее… Что, что? Под суд… Хорошо, под суд. — Он сел на скамью и продолжал держать в руке толстую черную трубку полевого телефона. Волосатые пальцы вздрагивали.