Тяжелый дивизион
Шрифт:
Горелов был предупрежден об инциденте выехавшим ему навстречу в Молодечно кольцовским вестовым Станиславом. Он с приятной улыбкой вошел в избу, занятую комитетом, и тоном официального рапорта доложил о выполнении возложенного на него командиром дивизиона поручения.
Шнейдеров чувствовал себя неловко, зато Табаков лихо крутил усы и явно гордился своей позицией.
Горелов весь день ходил со свитой. Офицеры один за другим пытались узнать у него «хоть что-нибудь». Но солдатский глаз был начеку, и негде было собраться.
К вечеру почти все офицеры собрались на третьей батарее.
В дивизионе считалось, что солдаты «любят» командира батареи Малаховского. Он и прежде был нетребователен и никогда не наказывал солдат. Старший офицер Горелов все еще пользовался репутацией деликатного, сдержанного, культурного офицера. Поэтому атмосфера на третьей батарее была легче. К тому же к третьей батарее принадлежали руководители комитета — Шнейдеров и Табаков.
Решено было устроить выпивку. Кто может препятствовать господам офицерам пить в своей компании?
Звать или не звать Шнейдерова — обсуждали долго и бурно.
— Позвать, — настаивал Горелов. — У меня такие новости! Кого угодно ошарашат. Пусть послушает.
— Ерунда, — резал Скальский. — Эсер! Пустить заведомого шпиона…
— А кому он донесет?
— Теперь смолчит, потом использует.
— Ну, и что же?
— Ребячество!
Порешили на том, что позовут Шнейдерова и Табакова и сделают вид, будто быстро опьянели. Шнейдеров уйдет — он не любит пьяной компании, — и все будет ладно.
— А Табакова напоим.
— Да это, в сущности, существо безвредное.
— Берусь уложить в двадцать минут! — кричал Ладков.
— Доверяем и кооптируем, — кривлялся Перцович.
— А я, кстати, кое-чего привез, — похвастался Горелов.
Он вселял бодрость в товарищей. Его походка стала еще легче. По-молодому стучали каблуки и звенели шпоры. Нельзя так ходить, если на душе невесело. Значит, новости хороши. Разве в этом хаосе не может наконец появиться что-нибудь новое, поворотное?.. Горелов вел себя дипломатом. Он обошел на своей батарее все блиндажи орудийных номеров, рассказывал солдатам какие-то тыловые анекдоты, угощал монпансье из бумажного кулька, из резинового кисета насыпал сухумский желтый табак в солдатские трубки и крученки. Он еще раз напоминал канонирам, что он — Горелов — всегда был либеральным офицером, любимцем солдат. С Табаковым он долго ходил вдоль орудий взад и вперед. Руки у обоих заложены за спину, и всякому было понятно, что офицер и видный комитетчик говорят на самые серьезные, политические темы.
К вечеру Табаков был убежден, что лучше Горелова в дивизионе офицера нет. Даже Шнейдеров, хотя он и партийный эсер, все-таки не так подходит к солдату, как Горелов.
— Чего офицеры радуются? — спросил Стеценко Станислава.
— Я не вем [25] . Я мыслен, же работы нема [26] . На наблюдательный не ездят, а поручик Горелов привез ведро вудки. Напиесен на цалы тыждень [27] .
Петр недоверчиво пожимал плечами. Он по-прежнему был убежден, что офицеры не будут спокойно сидеть и ожидать, покуда революция слопает все их привилегии без остатка…
25
Ja nie wiem — я не знаю (польск.).
26
Ja mysle, ze roboty nie ma — я думаю, что работы нет (польск.).
27
Napija sie na caty tydzie'n — напьются на целую неделю (польск.).
Андрей остался на батарее дежурным. Ему не хотелось в пьяную компанию, и его не уговаривали. К тому же в одиночестве можно было попытаться закончить письмо к Елене.
В третьей батарее офицерская палатка стояла в глубине скудной, порубленной рощи, недалеко от крохотной деревушки, к которой приткнулись блиндажи орудийной прислуги. Но офицеры решили, что собираться в палатке не стоит. Все-таки материя — не стена. Решено было пустить под пьянку избу, в которой заседал комитет и постоянно жил один Табаков.
Командир дивизиона на пьянку не пришел. Он был осторожен, трезв и хитер пассивной, не смелой, не лисьей, а медвежьей хитростью. Горелов сделал ему наедине особый доклад. Полковник хмыкал, мял в руках давно потерявший форму засаленный порттабак и ковырял во рту противной желтой зубочисткой. Не сказав ни слова, он поблагодарил Горелова и попросил рассказать ему, какое впечатление произведет сообщение о поездке в ставку и Минск на офицеров.
— Черт его знает, — говорил Горелов Скальскому, сидя рядом с ним за составленными столами. — Не то наш командир — обыватель, не то ведет какую-то свою игру.
— Ну и черт с ним, — сказал Скальский. — Мы о нем душой болеть не будем. Сообразит — примкнет. А не успеет — поплетется в хвосте. Тридцать лет в офицерских чинах! Куда ему еще податься?.. Производство затянулось… Вот он и дуется на весь свет. Словом, черт с ним!
Табаков пучил глаза и говорил то Перцовичу, то Ладкову что-то умное о новом солдате и о том, как ему дивизион доверяет.
— Захотел бы я — поссорил бы офицеров с солдатами, раз-два… Как в пехоте. Повернуться боялись бы. А за Табаковым как за каменной стеной… И солдаты как за каменной стеной… — спохватился он. — Я за солдатский интерес. Потому я как призван на действительную и сверхсрочно по мобилизации… Я солдатское житье до дна выпил. А эсеровская партия нас учит…
— Пей, батя, пей, Петр Кириллыч! — говорил Ладков. — У нас на Кубани…
— Ты хороший парень, — трепал его по плечу Кольцов. — Ты лучший друг.
— Я за справедливость! За землю и волю! — говорил, хлебая горячую жижу и морщась, как от внутренней боли, Табаков. К нему беспрерывно тянулись офицерские рюмки. Он был взволнован и счастлив, и только одного не хватало…
— А где же Багинский, Орлов? Что это они запаздывают? — оглядел он комнату и заорал вдруг по направлению к двери: — Станислав!
— Ушел Станислав. За папиросами в лавочку я его послал, — поспешил Кольцов.
— Ну, Петр! Степан! Лодыри, сукины дети! — не унимался Табаков.
— На кой черт тебе вестовые, Петр Кириллович?
— За комитетчиками послать. Чего же я один?.. Пусть все наши… Одной семьею…
— Вот дьявол, сорвет всю музыку! — ругался Горелов.
— Да и неудобно мне одному…
— А мы сейчас пошлем, — сказал Перцович. — Я схожу за вестовым.
— Ну хоть бы Багинский, или Орлов, или кто ближе…