Тяжелый дивизион
Шрифт:
Тяжелые батареи поспешно отвели на новые позиции.
На пологих холмах гигантскими грибами стояли пни. В падях болота серели высохшими травами. Люди были злы на чечевицу и ржавые, вызывающие жажду селедки.
Лес был милостив и уютен. Это же лысое место, казалось, дано было в наказание. Холм перед батареей вздымался глинистым обрывом. Там, где стояли теперь орудия, вероятно бурлил по весне ручей. В стене обрыва вырыли норы и изнутри обложили их бревнами. Офицеры спали в своей пещере день и ночь.
Батарея походила на пожарище, внешне спокойное, тлеющее, но затаившее в себе возможности неожиданных взрывов. Сюда в злую и пыльную жару пришли вести о тарнопольском разгроме…
Представители комитета каждый день посещали батарею. Все заседания неизменно превращались в общие собрания. Корпусный комитет, весьма левый, прислал копию своего протеста против введения смертной казни. Предлагал присоединиться к протесту. Шнейдеров сначала растерялся, но на митинге дивизиона энергично высказался против смертной казни. Офицеры робко говорили о дисциплине, о необходимости беспрекословно выполнять приказы правительства. Шнейдеров говорил, не глядя в сторону офицеров, внезапно и неглубоко воодушевлялся. Неожиданно для самого себя он произнес речь о благе жизни, о смертной казни — остатке феодализма и в конце с подъемом прочел резолюцию корпусного комитета. Он предпочел присоединиться к левой резолюции вопреки приказу лидера своей партии, чтобы не потерять авторитета у солдат. Солдаты в ответ на резолюцию кричали «ура».
Андрею же казалось, что все это ни к чему, так как, чтобы казнить всех, кто против войны, кто братается, кто агитирует за мир, нужно было бы обезглавить половину армии. Вся процедура показалась пустой и надуманной, как мещанский, утративший древний смысл обряд.
В палатке командира первой батареи шумно обсуждали новости.
Говорил Горелов:
— Вы недооцениваете, господа, случившегося. У этих болванов были на глазах какие-то розовые очки. Они слетели теперь и… вдребезги. Теперь люди одумаются. Но надо, чтобы в армии было кому поддержать эти новые настроения. Наш комитет совершил очередную глупость…
— Д-да, — сказал вдруг Львов, прочитав в углу какие-то листки.
— Дай мне, — потянулся к нему Кольцов.
— Я раньше! — перехватил листки Ладков.
Кольцов двинул Ладкова кулаком в бок.
— Тише, дьявол! — закричал Ладков.
Скальский смотрел на обоих как преподаватель, который ждет удобного момента, чтобы одернуть шалунов.
Первым сник под этим взглядом Ладков.
— Господа офицеры забавляются, — резко, медлительно и ядовито протянул Скальский. — Удивительная публика! — Он отвернулся.
— Этот приказ, — продолжал Горелов, — надо подхватить. Затем об офицерском союзе… До сих пор мы относились к этой организации несерьезно. Не было, правда, никаких оснований придавать ей какое-нибудь политическое значение. Да и не привыкли мы к общественности. Но сейчас, по-видимому, дело меняется. Подпись Деникина и самый тон воззвания…
— О Деникине говорят — он очень дельный, — перебил Ладков.
— А я слышал, что краснобай, и только, — возразил Малаховский.
— Деникин сейчас представляет высшее командование, — сухо перебил Скальский. — Кроме ставки, никто не может сорганизовать офицеров. Вождей выбрать успеем. Важно найти организующую силу, дисциплину. Я думаю, нам нужно, не теряя времени, выбрать делегатов.
— Но ведь здесь не все офицеры. И потом как выбирать? Открыто?
— Что же, офицерам запрещено то, что можно солдатам? — вызывающе поднял голову Скальский.
— А если комитет будет против?
— Какое дело комитету?
— А я, господа, откровенно предупреждаю, — отозвался Шнейдеров, — что на комитете я буду против посылки делегатов и даже сам подниму об этом вопрос.
— Подслуживаетесь! — крикнул Ладков.
— Мои убеждения известны… Не с сегодняшнего дня, — обиделся Шнейдеров.
— На каком основании? — кричал Кольцов.
— Потому, что офицерские организации не нужны. Они неизбежно будут контрреволюционными.
— Союз беспартийных офицеров. Прочистите уши! — кричал Ладков.
— У нас есть общая организация — комитет. Комитеты надо укреплять, — кричал Шнейдеров. — Есть партии…
— К черту ваши комитеты, — орал Перцович. — Эсеровщина!
— А вы хотите дождаться большевистских комитетов? И дождетесь.
— Лучше большевистские, чем такие… ни туда ни сюда…
— Замолчите вы, щенок!
— А вы…
— Молчать! — стукнул по столу Скальский. — С вами действительно не сговоришься. Участие в офицерских союзах — наше гражданское право, — обратился он к Шнейдерову, у которого дергались губа и правое веко. — Вы хотите пустить в ход демагогию!
— Я не буду отвечать, прежде чем меня не обеспечат от мальчишеских и хулиганских оскорблений.
— Вы вызываете на оскорбления, — свирепел Кольцов.
— Перцович погорячился, и мы осуждаем его, — сказал Скальский.
— Ну, это другое дело. Я удовлетворен, — сказал Шнейдеров.
— Но вы не правы, срывая нам связь с нашей профессиональной организацией. Наконец, нам самим до сих пор досконально неизвестен характер этого союза, а познакомиться с ним мы должны. Мы пошлем человека неофициально.
— Это другое дело.
— Значит, вы не возражаете?
— О человеке я ничего не знаю… — уклонился Шнейдеров. — Но выборы — это, знаете… — Он развел руками, сделав чрезвычайно серьезное лицо.
— Ну, так и решили, — сказал, вставая, Скальский.
Листок попал наконец и к Андрею. Это был призыв участвовать в офицерском союзе.
— А что же ударные батальоны? — спросил Архангельский.
— А вы что, собираетесь в ударники?
— А может быть и так.
— В городки надоело играть?
— С ударными батальонами чепуха получилась, — сказал Малаховский. — Мне брат писал. Он в штабе фронта (о высоком назначении брата Малаховского давно знали все), Брусилов высказался за набор ударников в тылу, а Алексеев — за выборку лучших частей из всех армий. Ну и пошли неполадки.