Тяжелый дивизион
Шрифт:
Но земля тяжело вздыхает, донося далекие и близкие взрывы тяжелых снарядов, а шрапнельные пули нахально стучат по сухим сучьям, по валежнику.
Спокойствие, которое навевает эта большая беседка, раздвинувшая свои колонные переходы во все стороны, неверно и неустойчиво.
Разве не проехала только что черная, как дно походной манерки, кухня? Разве не протрусил мимо целый поезд запыленных фурманок и двуколок с аккуратно вычерченным красным крестом? Разве не вернутся они сегодня перегруженные изуродованным человечьим мясом, серыми шинелями, из-под которых глядит либо лицо цвета долго скользившей по зеленой траве подошвы, либо мокнущая красная тряпка на раскрытой груди?
Утром на позицию… Куда — неизвестно. Что делается позади и впереди, справа, слева — никто не знает.
Земля гудит громче, мягкий ковер хвои и трав словно бы сдвигается с места…
Вечером зажигают костры. Суживается круг сомкнутых в стену стволов. Последние лучи солнца медленно плывут по бронзовым стволам к зеленым вершинам, за ними вслед лениво карабкаются отсветы вспыхнувших костров. Лес становится похожим на декорацию…
Подобрав шашку, чтоб не гремела, проходит Пахомов, тяжелой ногой давит валежник, за ним в полушаге маленький, верткий Савчук. Пошли к опушке — должно быть, уходят с бивуака. Неразлучная пара. Ни один офицер на батарее не помыкает своим вестовым так, как старший унтер-офицер Пахомов канониром из обозных Савчуком.
Говорят, они из одной деревни. Но Пахомов — богатый хозяин. У него мельница и молочное хозяйство. В степи гуляют отары овец. А Савчук — бедняк. Лихой, веселый, гармонист и гуляка, парень на все руки, не дающий себя никому в обиду, жмется к широкоплечему усатому Пахомову, сносит обиды и глядит из его рук.
Все хозяйство батареи в руках Пахомова. Не подпускает Пахомов никого к себе, кроме Савчука. Только с фельдфебелем шушукается, вежлив, одалживает табачком, спят в одной палатке. Сила его в том, что командир и офицеры за него. Всегда все есть у Пахомова — оборотист, а главное — ловко вывертывается в критический момент и помнит об офицерском довольствии.
Батарейцы говорили в один голос, что привезет Пахомов с войны тысячи. Пахомов и сам любил пошуршать кредитками. Но его операции оставались непонятными для Андрея. Ведь все довольствие, фураж, обмундирование шло из интендантства. Но солдаты только ухмылялись на сомнения Андрея.
Пахомов возвращался один. Савчук, видимо, отправился куда-то на разведку…
Уже в обозе слышен хозяйский, покрикивающий на солдат голос Пахомова… Бивуак затихает…
— Вставайте, вставайте, пане Андрею. Полковник приказал седлать вашу лошадь. А бой какой идет, не дай бог!
Не заметил, как заснул, как прошла ночь. Шерстяное одеяло грело и не отпускало. Чтобы вскочить на ноги и начать одеваться, потребовалось усилие.
Соловин, Кольцов, Ставицкий и Дуб вразброд ходили по лагерю. Набитые картами сумки шлепали по бедрам. Плечевые ремни придавали боевой и озабоченный вид. Только Алданов сидел у большого чемодана и что-то писал в полевую книжку.
Соловин стоял перед ним и командовал:
— Чтобы лошадям задали двойной корм. Через час быть готовыми. Фельдфебеля сюда с ординарцем. Словом, чтобы все были начеку.
«Предстоит, кажется, веселый день», — подумал Андрей, и нервная дрожь пробежала по телу. Прибежал вестовой Дуба.
— Вашбродь, коней подали.
— Ну, пошли! — скомандовал Соловин. — Вашу Шишку я приказал также подать. Поедем с нами в офицерскую разведку.
Кавалькада растянулась по лесу. Копыта скользят по сухим корням, вышедшим на дорогу. Звенят удила, гремят шашки. Впереди широкий, грузный Соловин на васнецовском жеребце Черте. За ним цепочкой офицеры, трубач, ординарцы, разведчики.
На опушке леса — встреча. По обочине канавы, отделившей старый бор от поля, рысит такая же кавалькада.
Соловин трогает повод, подъезжает на галопе к переднему генералу и рапортует:
— Ваше превосходительство, офицерская разведка позиций Отдельного тяжелого дивизиона…
— Очень рад, очень рад, — цедит сквозь зубы генерал — как оказалось, инспектор артиллерии корпуса. — Ну что ж, вместе поедем, вместе. — Он отдает честь и трогает повод. Соловин едет вслед за ним, обе кавалькады сливаются.
— Черт! — суетится Кольцов. — Чего эта старая перечница вылезла. Принесла их нелегкая. Это уже генеральская разведка — значит, толку не будет. Тут место открытое, где фронт — неизвестно, а вот золотопогонная орава выперлась. Дураки немцы, если не покроют шрапнелью.
Лес расступился. Солнце горело в каплях росы меж стеблей полевых трав, светило уверенно и радостно.
В небе, как белые льды в море, — редкие облака. Все поле чисто — ни людей, ни повозок, только опушки леса живут притаенной жизнью. По дальней дороге клубится пыль, но не разобрать, что там идет: колонна, батарея или обоз. Трудно сообразить, где позиции, но вся земля гудит, вздрагивает.
Воздух над полем пронизан высоко забравшимися певучими струями снарядов. Шрапнели кучками рвутся то справа, то слева. Значит, разведка — в поле действительного огня. Если враг видит, придется круто. Но подслеповатый генерал, то и дело поправляя пенсне, едет вперед. Никто не хочет сказать ему первый, что ехать по полю глупо, — можно проехать вдоль лесных опушек.
Синее сукно, ремни, золотые дорожки погон, кокарды, пуговицы — все это хорошая цель для наблюдателей.
Перед Андреем качается лоснящийся, начищенный зад кольцовской кобылы.
Длинная, как гладильная доска, спина инспектора артиллерии неуклюже подскакивает в седле.
Соловин ерзает, оглядывается на каждый разрыв шрапнели, утирает лицо большим белым платком.
Свежий утренний ветер заставляет догадываться о происхождении командирской потливости.
— Господин вольноопределяющийся, — спрашивает Багинский, — а где бой идет?
— А черт его знает.
— А вы спросите господ офицеров.
Андрей подъехал к Кольцову.
— Ваше благородие, а где, собственно, идет бой?