Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Мы неудачно провели провод, — сказал Григорьев. — Повели бы отсюда прямо в кусты — не рвало б так часто.
Через два часа огонь опять перешел на гвардию.
Два часа блаженства, два — ада, страха, сомнений… Так прошел день.
Атак не было.
Все решили — будут наутро.
Поднялись около пяти. Косые лучи солнца тянулись где-то вверху, над окопом. В глубокой норе было сыро. Никто не выспался — беспокоили разведчики противника, выпускали свою ночную разведку.
Над окопами часто вставали фонари осветительных снарядов. Немцы
Андрей ползал с разведкой. Холодок шел вдоль бедер к пяткам. Начинал чувствовать раздельно десять пальцев на ногах.
Пехотинцы уползли в сторону. Андрей не знал, что делать, долго ждал, замирая в белом, безжизненном, как в кино, свете ракет, и пополз обратно.
Каждый пень казался немецкой каской. Каждая ветка — протянутым к нему, Андрею, штыком. Стрелять боялся: а если свой? а если открою себя и разведку? Как это разбираются пехотинцы?!
Наткнулся на мягкий бугор.
Под рукой бугор шевельнулся, перекатился в темноте. Другая рука уперлась в сапог.
— Убитый! — И Андрей, поднявшись на ноги, уже не прячась, побежал к окопу…
Утро не принесло ни свежести, ни легкости. Плечи ныли, ломило затылок.
Обстрел начался в десять утра.
Очевидно, за ночь были подвезены отставшие «берты». Двенадцатидюймовые «чемоданы» гулко шли в воздухе, как сбегает с деревянного моста трамвай. Ухо привыкло угадывать приблизительное направление стальных громад. Если трамвай шел высоко в небе, направляясь в тыл, или кренил влево, вправо, — лица принимали спокойное выражение. Но если снаряд упирал свой путь в слушающих — все разом теряли самообладание.
Восьмидюймовки зачастили по участку Андрея. Все, кроме пулеметчиков, ушли в убежище. На соседнем участке восьмидюймовый гость разбросал толстый настил над блиндажом. Слева был сорван весь козырек от траверса до траверса. Звено окопа было очищено стальной метлой от людей. Десятки раненых по ходам сообщения были унесены в тыл.
К счастью, значительная часть тяжелых снарядов не рвалась. Стальные чурбаны гудели, падающим громом били в берега песков, в земляные завалы. Все закрывали уши, ложились на землю и ждали. Но чурбаны не рвались.
В блиндаж командира батальона попало шесть тяжелых. Ни один не взорвался.
— Оказывается, не только у нас портачат, — пытались смеяться офицеры. — Говорят, у немца не хватает металла, меди.
Но все это было неутешительно.
И опять два часа по Лохвицким окопам, два часа по гвардии.
В третьем часу пополудни немцы пошли в атаку. В двурогую трубу следил Андрей, как по скатам Лысой горы пошли горбатые человечки, нагруженные винтовками и черными ранцами. Группами по пять-шесть человек наступающие перебегали открытые пространства и опять исчезали в кустах или в складках местности.
— Командир батальона просит вас поддержать пехоту огнем, — сказал Алданову прапорщик-пехотинец.
— Слушаю, — козырнул Алданов и отдал
Немецкая артиллерия напрягала все силы, чтобы уничтожить сопротивление врага.
Огонь перешел в ураганный.
Только огромное напряжение нервов, вызванное атакой, позволяло забывать об этих бесконечных раскатах взрывов над головой, справа, слева, кругом…
Провод рвался ежеминутно.
Уже Андрей прополз на брюхе все огневое пространство. Уже ходили в свою очередь Уманский и Григорьев. И вот провод порван опять.
— Моя, — сказал Андрей и шагнул к запасному аппарату.
Гул, гром, шорох разверзающейся земли отбросили его в сторону. Он упал на колени. На плечи грузно спустилась, сорвалась рыхлая стена, потрясенная близким разрывом. Не теряя сознания, Андрей упал на землю под властным напором этой массы земли, думая мучительную, тупую думу о живом погребении. Когда-то боялся проснуться в гробу. Так вот!..
Но голова осталась снаружи. Одна рука силилась сбросить тяжесть мелких крупинок песка, соединившихся в сокрушительную силу.
Чужие руки извлекли тело Андрея. Свои были бессильны.
Теперь он сидел на приступке и, виновато улыбаясь, глядел по сторонам. Все было в порядке. Двигались и руки, и ноги.
Чинить провод уже ушел Григорьев.
Едва вернулся — ушел Уманский.
Алданов, раскрасневшись, без шапки — чтобы привлекать меньше внимания, — кричал исступленно слова команды, забывая о том, что их сейчас никто не услышит и что Кольцов все равно будет методически бить по указанным и закрепленным целям вплоть до момента, когда на батарее не останется снарядов.
Вот и опять очередь Андрея.
— Пятнадцать раз! — считает Уманский. — Когда же это кончится? О, бог мой!
Он говорит эти слова «о, бог мой» уже не шутя, но как воздевающий руки к небу кантор на пороге синагоги.
— Я пойду, — хрипло говорит Андрей. — Я уже могу.
Но с ним никто и не спорит…
Трудно пробираться по разбитому, расширившемуся окопу. На огневой полосе Андрей мечется то вправо, то влево от столбов смердящего дыма, которые с ревом, скрежетом, хрипом несутся кверху, пронизанные сталью, свинцовыми круглыми пулями, рваными обрывками чугуна. Глаза ежеминутно теряют провод. Тело наливается пригнетающей тяжестью. Оно связано, как во сне. Мускулов и костей нет. Оно сейчас упадет, сломается, растает в этом столкновении огня и внутренней дрожи.
Провод порван на самой середине огневой полосы. Вырван и куда-то к черту унесен целый кусок. «Вот дьявол — два раза соединять!» А тут руки дрожат и не гнется раскрывшийся серебряными усиками конец провода. Где-то выше подозрительно шумит песок. Хватает провод зубами — руки нужны в другом месте. Но там, где лежал другой конец провода — Андрей видел его, — уже нет ничего… Там земля встала дыбом и полетела к небу. Рядом ложится откуда-то прилетевший рыхлый кусок земли. Надо туда, в едва остывшую воронку. Второй снаряд никогда не ляжет на одно и то же место!