Тяжкие повреждения
Шрифт:
Мэдилейн спокойно спала в старой спальне Айлы и Джеймса. Айла перебралась в комнату, которая прежде служила домашним кабинетом Джеймса. Она вспоминала, как дом казался ей своего рода крепостью, и как ей казалось, что это хорошо. Теперь он и правда был крепостью, они в нем укрывались. Они вполне могли бы держать чаны с кипящим маслом на окнах и катапульты у дверей.
Берг часто заходил повидать Мэдилейн. Мартин тоже бывал, с его стороны это было вдвойне мило, потому что значило, что он оставил и жену, и любовницу. Он приносил с собой работу, заставлял обсуждать и принимать решения, и если Айла не желала вставать с постели,
Джейми редко бывал дома, а когда бывал, упорно и тревожно молчал. Почти как сама Айла. Она прикасалась к нему, пробовала до него дотронуться, но не чувствовала, что он отзывается. Его легкие шаги были осторожными, почти крадущимися. Она говорила: «Поговори со мной». И еще: «Послушай меня». Но он не хотел делать ни того, ни другого; или не мог. Она думала, что он, как и она сама, тихо, внутренне, переживает все эти удары. Думает о том, стоит ли кому-то доверять. Он по-своему защищался, и то, как он это делал, в общем походило на то, что делала она. Аликс, наоборот, обосновалась в гостиной. Ставшая внезапно моложе, похожая больше на девятилетнего ребенка, чем на двенадцатилетнего подростка, она сидела с Бертом и Мэдилейн на диване в розовой фланелевой пижаме, смотрела телевизор, в то время как Айла и Мартин возились неподалеку с планами и контрактами. Со стороны все это выглядело почти уютно. Не совсем по-семейному, но ужасно уютно.
Только Айла перестала верить тому, что видела. Если Джеймс смог так ее потрясти, если она сама себя удивила, то от любого человека можно ждать чего угодно. Берт в его полосатых рубашках мог быть самым жутким психопатом. То, что она знала, какие тайны есть у Мартина, означало, что Мартин умеет лгать. Ее восприятие было явно искажено. То, что она видела, совсем не обязательно совпадало с тем, что было у нее перед глазами. Это было похоже на безумие. Само слово безумиезвучало безумно, в нем была опасная и отважная правда.
То, что ушло вместе с Джеймсом в наручниках, было, как она решила, не самой ее жизнью, но тем, что она думала о своей жизни. Жизнь в данном случае означала не только обстоятельства, но еще и десятилетиями складывавшуюся мозаику из сведении, ответов, знаний и наблюдений, ощущений, звука голосов, запахов и цветов, всего, складывавшегося во что-то, на что можно было положиться, что было правдой, если и не для всех, то по крайней мере, самое меньшее, для нее.
— Как он мог? — выкрикнула она, говоря с Мэдилейн, и она не имела в виду: как он мог приставать к молоденьким девчонкам. Как он мог не только лгать, лгать подло и грязно, но и сам быть одной большой ложью?
Мэдилейн тогда очень рассердилась, голос у нее стал тихим, это верный признак. Она плотно сжала губы, ее темно-рыжие волосы, почти такие же, как у Айлы, но теперь крашеные, растрепались, как будто она только что зачесала их назад пальцами. Она уперлась руками в кухонный стол и стояла, тяжело опираясь на руки.
— Айла. Ну-ка послушай меня. Такие, как мы, не могут распознать таких, как он, да и не должны. Это не значит, что мы глупые или беспечные, это значит, что мы хорошие, что мы надеемся на лучшее. Знай это и никогда в этом не сомневайся. Ты не позволишь ему все разрушить. Не позволишь.
Она была великолепна.
Конечно, она же мать. Вот, посмотрите на мать Джеймса, которая защищает своего непонятого, преданного, обиженного мальчика.
— Возможно, — сказала Айла. — В будущем. Я просто сейчас не вижу никакого будущего.
— А я вижу. Иди, прими душ. Ты на смерть похожа. Скоро дети придут, ты должна быть чистенькой и нарядной. И соберись, возвращайся на работу. Мартин говорит, чтобы ты возвращалась, когда будешь готова, но сейчас ты с каждым днем будешь все меньше и меньше готова. Конечно, есть люди, которые тебе в лицо не смогут взглянуть и не будут знать, как с тобой говорить, но чем дольше ты сидишь дома, тем хуже. И для тебя тоже.
Это было сурово, не по-матерински резко. Айла встревожилась и обиделась. Судя по всему, это отразилось на ее лице.
— Ты не подросток, — сказала Мэдилейн, — так что не надувай губы.
Господи, она надулась! Насупилась, глядя на маму, и надула губы! Губы у нее задергались. Когда дети вошли в дом, они с Мэдилейн все еще хохотали.
За обедом Мэдилейн сделала объявление:
— Вы все знаете, что мне очень нравится проводить с вами целый день. Мало того, что вы — моя семья, а значит, по определению замечательны, я бы сказала, что вы — чудесные, удивительные люди, если бы я вас не знала как облупленных.
Дети, заметила Айла, перестали есть. Они настороженно смотрели на бабушку, как будто хотели сбросить неудобный башмак. И они тоже, поняла Айла, больше не уверены в том, что хороши, или в том, что хорош кто-то еще.
— Мне очень хочется остаться, но я думаю, будет разумнее, если я приберегу это на будущее, когда мне придется просить кого-то из вас присматривать за мной. — Все заулыбались. — Но пока нам всем лучше пожить своей жизнью. Вы двое, — она посмотрела на Джейми и Аликс, — пошли в новую школу, ваша мама скоро вернется на работу, а я сама скучаю по работе и по своему дому. Не надо, Аликс, — она увидела, что та собирается заплакать, — я знаю, что это нелегко, но теперь все будет хорошо.
В глазах у нее самой стояли слезы. Айла коснулась ее руки.
— Все, не буду вас больше утомлять. Представьте только, в какую болтушку я превращусь к тому времени, когда кому-то из вас придется взять меня к себе жить.
— Ты можешь жить у меня, бабуль, — ласковая Аликс. — Я всегда буду о тебе заботиться.
— Я знаю, что будешь, лапонька. Будем надеяться, что тебе еще нескоро придется это делать.
Джейми, как обычно, молчал. Как обычно, он ушел, как только все встали из-за стола.
— За ним нужно присматривать, — сказала Мэдилейн Айле, когда они загружали тарелки в посудомоечную машину.
— По-моему, он разговаривает с Бетани. Я иногда слышу, как он говорит по телефону. Но ты права, конечно, я за ним присматриваю.
Это у нее не слишком получилось, присматривать за ним, правда?
Потому что сейчас над ней нависает то, во что превратился тот мальчик. Десять лет прошло, он уже мужчина, хотя все еще молодой мужчина, и в его темных глазах появилась мрачная глубина. Где-то там прячется мир утраченных возможностей. И память о страшных вещах, которые делал он, которые делали с ним, — память, которой у него не должно было быть.