Тяжкий груз

Кунцев Юрий

На самом деле взрывы были неизбежны, вот только Радэк надеялся наблюдать за ними с безопасного расстояния. Все фаркопы глубоко внутри содержали в себе кумулятивные заряды, которые умели взрываться с очень высокой температурой даже в вакуумной среде. Это была одна из мер безопасности на случай, если груз вдруг начнет угрожать буксиру (например, если весь состав будет пойман гравитационным колодцем). В таких ситуациях заряды детонировались с мостика, разрушали зажимы и тем самым позволяли быстро сбросить груз, вот только никто из конструкторов не предусмотрел ситуацию, в которой кому-то потребуется отстрелить груз от уже мертвого корабля. Дистанционный детонатор, разумеется, не работал, зато Радэк с Акселем работали

не покладая рук, чтобы собрать новый детонатор и вручную подключить его к зарядам.

В тяжелых буксирах пригодные для жизни помещения занимали около четверти от общего объема корабля. Это значило, что остальные три четверти вообще не были предназначены для прямого доступа, и фаркоп относился к этим трем четвертям. Предстояло еще больше демонтажных работ, а для Радэка это значило, что он вот-вот побьет все рекорды по продолжительности работы с плазморезами. Его от плазморезов уже тошнило, но он чувствовал, что эту тошноту скоро перебьет тошнота от слова «фаркоп».

Плазморезы, как и термоядерные двигатели, использовали воду в качестве рабочего тела, и он развлекал себя подсчетами того, как быстро с такими темпами работы они все начнут умирать от жажды. Вылетали они из Марсианского порта впятером, а теперь численность их населения резко выросла до девяти человек, что обозначало еще большее потребление воды и продуктов, и это не могло сказаться на запасе автономности корабля. Разумеется и того и другого было в достатке, и девять человек запросто дотерпят до ближайшего космопорта, но Радэку больше не на что было отвлечься от монотонной работы.

Вильма объявила по общему каналу, что Ленар с Ильей отправились на обед. Радэк попытался вспомнить, когда в последний раз они соблюдали славную традицию совместного приема пищи, и ощущения выдали ему число, затерявшееся где-то в районе пары веков. Вдевятером они бы за общий стол все равно не уместились, но чувство, что в привычный уклад вонзились вынужденные перемены, вселяло некоторый дискомфорт. Когда люди ходят обедать парами, смысл в приготовлении блюд теряется. Обычно назначались дежурные, которые готовили еду на всех, выслушивали комплименты в адрес своих кулинарных навыков, а после делали уборку и мыли посуду. Теперь же космонавтам приходилось заниматься самообслуживанием, в короткие перерывы опустошая банку какой-нибудь консервированной в позапрошлом году дряни и вновь возвращаясь на поле боя. После нескольких часов работы в скафандре голод был более чем ощутим, но аппетит приходил сквозь муки. Самообслуживание так же обозначало, что каждый должен сам добыть еду с продуктового склада, который с недавних пор начал выполнять функции морга. Весь фокус состоял в том, чтобы быстро схватить банку консервов и выбежать прежде чем взгляд против желания упадет на завернутое в упаковочную пленку тело, стыдливо спрятавшееся подальше от свидетелей на дальнем стеллаже. Радэк считался далеко не самым слабонервным человеком, но даже он предпочитал лишние пару часов помучиться от сосущего чувства в животе перед вынужденной трапезой. Он дал себе установку, что будет вместе с Акселем работать до тех пор, пока не закончится терпение Акселя или запас воды в плазморезах. Ни то, ни другое, заканчиваться не торопилось, а время тянулось мучительно медленно.

— Аксель, расскажите мне что-нибудь, — не выдержал Радэк тишины.

— Что к примеру?

— Не знаю, что угодно. К примеру, какого черта станция «Магомет» по документам числится за астероид?

— Спросите Илью.

— Я спрашиваю вас, Аксель.

— Думаете, я вам расскажу что-то другое?

— Нет, я надеюсь, что вы мне соврете что-то более правдивое.

— То есть вы нам не верите, — заключил Аксель почти оскорбленным тоном.

— Нет, — с подобной твердостью и нотками отвращения люди обычно давят тарканов.

— Радэк,

этот разговор нас ни к чему не приведет.

— А мне и не нужно, чтобы он меня к чему-то приводил. Оглянитесь вокруг, — широким жестом рукой он описал перед собой дугу. — Возможно, вы не заметили, но я уже который день занимаюсь тем, что режу ваш корабль на кусочки при помощи ручного плазмореза, и помимо того, что я участвую в спасении шестидесяти семи человек, которые по бумагам являются рудоносными булыжниками, я больше ничего не понимаю в этой ситуации.

— Вы должны понимать, что нам, обычным работягам, некритичная для работы информация просто-напросто не по окладу. У нас есть четкая цель — помочь людям, попавшим в беду, и для достижения этой цели у нас есть все необходимые знания и инструменты.

— И все же мне было бы легче работать с уверенностью в том, что человек, которого я спас собственными руками, проявляет ко мне хоть каплю уважения, — его плазморез погас, и он повернулся к своему напарнику. Скафандр сковывал невербальное общение по всем фронтам: смотровой щиток не давал читать мимику, остальная часть скафандра блокировала язык тела, а радио грозило предательски выдать Вильме тональности и слова, не рекомендованные к употреблению в рабочее время. Именно поэтому этот бессмысленный жест был последней надеждой донести до собеседника свое глубокое недовольство. Радэк уже так делал пару раз, и этот жест прекрасно заменял фразу «да в гробу я видал твою монету, Эмиль».

— Скажем так… — замялся Аксель внутри ничего не выражающего скафандра, — вы не первые люди, которые спасают эти так называемые шестьдесят семь булыжников.

И лишь теперь в Радэке червячком зашевелился настоящий интерес.

— Можно поподробнее?

— Больше мне нечего сказать… Разве что я уважаю вас и благодарен за то, что вы откликнулись на наш сигнал.

— Ладно, черт с вами, — досадливо крякнул Радэк, запил свою пустыню в горле изотоником и сновь поджег плазморез.

— Раз уж вам захотелось поговорить, может и вы мне что-нибудь расскажите?

— Из меня не самый лучший рассказчик.

— Может, Вильма вам говорила, при каких обстоятельствах она потеряла своего товарища?

…и в эфире сразу же что-то щелкнуло.

— Я все еще на связи, — сказала Вильма.

— Простите, я забылся.

Краска, которой залилось его лицо, была отчетливо слышна по радио.

— Расскажешь ему?

— Нет, — отрезала она и тут же добавила, — то есть, как-нибудь в другой раз.

— Я не психолог, — произнес Радэк одну из самых очевидных вещей на свете, — но по-моему у вас обоих какое-то неправильное отношение к смерти.

— Смерть — это плохо. Что в таком отношении неправильного?

— То, что смерть бывает разная. Бывает плохая. А бывает очень плохая. Бывает легкая, бывает тяжелая, бывает славная, бывает позорная, бывает бессмысленная, а бывает…

— Смерть всегда бессмысленна, — перебила его Вильма. — Она всегда бессмысленна, всегда уродлива, всегда мучительна и всегда ни к месту.

— Я считаю, что смерть на службе — это далеко не самая плохая смерть, — произнес он безо всяких эмоций. — Гораздо лучше умереть стоя за полезным делом, чем сгнить заживо от старости с осознанием того, что ты страшная обуза для собственных детей. Я и сам не прочь был бы так умереть.

— Что, даже вот прямо здесь и сейчас? — спросил Аксель.

— Нет, разумеется. У меня еще нет детей. Но вот потом, когда мне будет где-то за шестьдесят или за семьдесят, и у меня будут пара взрослых сыновей, вот тогда я буду уверен, что дал этой жизни все, что мог.

На некоторое время в эфире все умерло, и Радэку показалось, что у него сломалось радио.

— Радэк, я в шоке, — притихшим голосом промолвила Вильма.

— Знаю, я сегодня что-то разболтался.

— Тут не все могут иметь детей.