Тысяча и один день (сборник)
Шрифт:
Поели копченого мяса, запили водой из ручья, сберегая запасы во флягах. Кирейн сделал один глоток, поперхнулся и воду выплеснул.
– Гадость! Как вы это пьете?
– Спой что-нибудь, – попросил Леон. – Только, чур, не про меня.
Заунывная баллада Кирейна никому не понравилось, а более всех Леону, усмотревшему в ней все те же поползновения сказителя, так как говорилось в балладе опять-таки о молодом и удачливом охотнике. Интрига, правда, была другая: всем был хорош охотник, но на состязаниях в стрельбе так засмотрелся в зеленые очи своей возлюбленной, что не попал не только в центр мишени, но и в мишень вообще, за что подвергся осмеянию, и мало было охотнику одного горя – подвалило другое: предмет его сердечной раны отныне и близко не хотел подходить к
– Спел бы лучше что-нибудь веселое, – проворчал Леон.
Кирейн потер лоб – видно, сочинял не сходя с места. Хлебнув из горлышка, подмигнул и, ударив по струнам думбалы, запел с горским акцентом:
Нет разумнее идей, Нежели гулянка Средь бутылей и друзей На лесной полянка!– Тьфу на тебя! – совсем не по-горски оценил его стилизацию Леон.
В ту ночь Умнейшему приснился безобразный сон: он стоял на краю обрыва, уходящего вниз на десятки мгновений свободного падения, а под ним был лес, один только лес до самого окоема, и где-то в этом лесу наверняка лежали деревни, невидимые, как невидимы снаружи ходы клещей-точильщиков в коре дерева вамп, что растет на Сиринге, невидимы – и нет их… Он пытался отшагнуть назад, но каждое движение, отражаясь от пружинящей стены за плечами, толкало его еще ближе к краю, за которым – он видел – лишь пустота и ужас падения. Тогда он замер, боясь пошевелиться, и знал, что все равно выхода нет, ужас можно лишь отсрочить и от падения в бездну никуда не уйти, потому что она – бездна…
Он проснулся, сел, долго мотал головой, прогоняя жуть. Сон живо напомнил случай из ранней юности, когда после детской бравады и пренебрежения опасностями он впервые до озноба испугался высоты. Все когда-нибудь случается впервые. Понятно, отчего нынче снится такое…
Междулесье жило голосами ночных животных. Робко шуршал в сухотравье кто-то безопасный. На пастбище шумно любились дракончик и дракошечка. Сегодня на небо выползли две луны, и было довольно светло. Улыбался во сне, чмокал губами Кирейн, смакуя снящуюся Тихую Радость; мерно, как заведенный, похрапывал Парис. Леон беспокойно спал на боку, завернувшись в обрывок вытертой драконьей шкуры, иногда вздрагивал во сне. Ему-то что снится? Наверняка та девка… как ее… Филиса. Что еще ему может сниться. Мальчишка – по существу, не столь далеко ушел от Тирсиса, как хотелось бы. Что из него получится, он и сам не знает, и это еще полбеды. Плохо, что он этого не знает, а должен бы знать.
– Спокойно, Зигмунд, – сказал себе старик неслышным шепотом. – Всё идет как надо. Медленнее, чем следовало бы, но все-таки в нужном направлении, а это главное. Тебе предстоит сделать много больше, чем тобой уже сделано. Справишься ты или нет – вопрос второй, но ты обязан хотя бы попытаться. Хотя бы.
Спокойно, Зигмунд.
Назавтра продолжилась та же скачка, гнали весь день и половину ночи. Утром третьего дня увидели горы. Над пологими увалами отчетливо выделялся срезанный конус Голи Покатой.
– Нам туда? – на всякий случай показал Леон.
– Точно. К яйцеедам.
Леон смолчал без особого желания. Вообще-то к яйцеедам не хотелось. Хорошие ребята, приветливые, но чересчур уж отсталые. Срам сказать: по праздникам их молодежь состязается в кулачном бою, а сказители всё больше врут про древние смертоубийства, кто кого и чем пришлепнул, женщинам у них должного почета нет, и вообще народ дикий. Иные за всю жизнь ни разу не пригубят Тихой Радости – не вызревают у них клубни.
Ближе к предгорьям снова пошел лес, низкорослый и не сплошняком, а отдельными островками – от одного до другого пока доплетешься, собьешь ноги и обгоришь на солнышке до пузырей. Воды мало, хлебные деревья так себе, брюквенных же и вовсе нет, в сладких грибах черви ходы роют, отчего гриб только слаще делается – да кто ж его есть будет! Людей нет, что и неудивительно. В таких краях жить можно, но не хочется.
Притомившиеся дракончики спотыкались.
– Скверное место, – поделился Леон своим мнением о Междулесье. – Пешком тут, наверно, не всякий гонец добредет, не то что мы.
Умнейший повернул к нему лицо, серое от пыли. Сверкнули глаза.
– Я через Междулесье второй раз верхом еду, а пешком ходил четырежды. – Не сказал – отрезал.
Леон уважительно промолчал. Вспомнилось давнее: когда всем миром гоняли убийцу, облаве пришлось зацепить край Междулесья, шли всего полдня, и то трое охотников свалились от солнечного удара, а один едва не умер.
Горы приблизились. Над Голью Покатой курился слабый дымок. Простым глазом различалось, что увалы не столь уж низки, как это казалось издали, а дальше, за первыми перевалами, за Голью Покатой идут уже настоящие горы: скальные стены, каменные осыпи на бесконечных подъемах, глубокие ущелья с быстрыми холодными речками, редкие деревни горцев-яйцеедов, а настоящего леса опять нет, и зачем горы нужны – неясно. Та же Голь Покатая – для чего дымит? Покойная старая Хранительница со всей серьезностью утверждала, будто на том месте, где сейчас встал горный пояс, миллиард лет назад зачем-то столкнулись два материка. Сказители поют иное: давным-давно, когда люди устали выдумывать себе врагов, неживое Зло устыдилось своей праздности и навалило на себя столько камня, сколько его было на всем Просторе, похоронив вкупе с прочим оружием непобедимый меч Синклиналь, и, вообще говоря, это больше похоже на правду. Какая такая Столица может лежать в горах, коли о ней не знают и яйцееды? Под горами – иное дело, там ей и место…
В первом же распадке между увалами нашлась крохотная, домов в десять деревня – не яйцеедская и не лесная, а меняльная. Как пояснил Умнейший, бывавший здесь прежде, с гор сюда идет черно-красный порошок, таящий в себе будущее железо, и расходится отсюда по восточным лесам, которые куда обширнее западных и тянутся без перерыва до противоположного берега океана. Взамен горцы получают кое-какую утварь и, главное, фрукты и копченое драконье мясо, потому что прожить всю жизнь на одних птичьих яйцах хотя и возможно в принципе, но удовольствия мало. С полсотни жителей деревни занимаются тем, что устраивают отдых обеим меняющимся сторонам, за что имеют свою долю, но и нас, добавил Умнейший, накормят с охотою, а Кирейн им за это стихи почитает.
И верно: узнав Умнейшего, накормили так, что путники едва могли двинуться с места; затеяли было готовить праздник и огорчились, узнав, что путникам надо, не медля ни часа, отбыть дальше. Умнейший торопил, не давая покоя. О детенышах Железного Зверя селяне были извещены – но нет, ничего похожего над горами пока не появлялось и, даст Нимб, не появится. Песнь об Одолении Врага, тоже, как видно, доставленную почтовой летягой, многие знали наизусть, а Кирейн с седла прокричал то, что насочинял в Междулесье, и сорвал аплодисменты.
На Леона глазели ничуть не меньше, чем на Умнейшего. Одна девушка, коварно подойдя сзади, обвила его шею руками и, прежде чем Леон успел деликатно отстраниться, оглушила его поцелуем точно в ухо.
– ?
– Так. Когда состарюсь, будет о чем внукам рассказывать, – улыбнулась она.
И ушла, покачивая бедрами. Леон, краснея, поковырял в ухе.
– Привыкай, – посоветовал Умнейший.
Уставшие дракончики трусили расхлябанной рысцой, часто спотыкаясь на подъемах и рискуя сломать себе шею на спусках. Совиные страусы терпеть не могут неровной местности. То, что скоро они окажутся бесполезными, понимал каждый. Мальчишка-морочник все чаще поглядывал назад.