Тысяча миль в поисках души
Шрифт:
В Америке много добрых, отзывчивых людей, для которых чужое горе — их собственное горе. Это отчетливо понимаешь в эти дни, наблюдая за работой добровольцев, помогающих беднякам. Монашки в черных сутанах отчаянно крутят баранки автомобилей, пробиваясь по шоссе к городу бедняков с термосами горячего кофе. Вашингтонские домохозяйки забирают к себе детей бедняков для того, чтобы искупать их и постирать одежду. Студентки-медички бесплатно делают малышам прививки. Белые парни со значками, на которых изображен Мартин Лютер Кинг, помогают ставить палатки. Видит ли их Линкольн? Если видит, наверное, гордится ими. Они — тоже часть его страны.
Если вы не боитесь, что к горлу подкатит комок, если вы умеете скрывать свою душевную боль, попросите разрешения войти в город и поговорить с бедняками. Вот стоит негритянка с четырьмя детьми. Пятый на руках. Она из Луизианы. Мужа смертельно ранили выстрелом из машины в прошлом году, когда он шел ночью с митинга батраков. Он умер, оставшись должником хозяина. Она до сих пор отрабатывает долги. Не только она. Вот десятилетний Джимми, ее старший, который сейчас воображает себя звездой бейсбола, кидает и ловит воображаемый мяч, — он тоже работает с зари до зари. И восьмилетний Поль тоже работает. А шестилетняя Мэри — старшая из девочек — остается в доме за няньку. Почему плачет младшая на руках? Она хочет есть. Она все время хочет есть…
Или вот старик индеец из Южной Дакоты. Время усердно поработало своим резцом над его лицом. Никто не знает, когда он родился. Когда-то это была его земля, земля его предков. Теперь ему оставили лишь бесплодную пустыню, где не услышишь даже птичьего свиста, безжизненную коричневую пустыню, морщинистую и печальную, как лицо старого индейца, потерявшего счет своим годам. Старик так и не научился говорить по-английски. За него рассказывает 15-летняя внучка. Старший сын старика умер от туберкулеза. Средний сын умер от туберкулеза. Младший сын, ее отец, тоже умер от туберкулеза. Неожиданно девочку сотрясает приступ кашля. Она отворачивается, закрывает лицо руками, и я не могу понять, кашляет она или рыдает.
А вот прихрамывающий молодой негр в поношенной военной форме с солдатской фляжкой на ремне.
— Это моя страна, это наша страна, — горячо говорит он, — потому что мой дед, мой отец и я строили в этой стране мосты и дороги, города и автомобили. Мой дед был рабом. Мой отец — полурабом. А я свободный человек. Свободный ночевать под мостами, которые я построил, свободный бродить в поисках работы по дорогам, которые я проложил, свободный плакать от отчаяния на улицах городов, которые я возвел. О, да! Мне одному из первых была предоставлена честь погибнуть во Вьетнаме. Но за что? Во имя чего? Во имя «свободы», в которую заковали меня и в которую хотели бы заковать вьетнамцев!
В другом месте негритянский юноша спорит с туристом, на груди которого висит кинокамера. Они стоят по разные стороны изгороди. Я слышу лишь конец спора:
— Нам нечего делить, — говорит турист, — мы граждане одной страны, мы братья.
— Конечно, брат, мы граждане одной страны, — насмешливо отвечает юноша. — Только ты, брат, сейчас поедешь к себе в загородный дом, в район для белых, а я, брат, останусь вот в этом городе бедных. Осенью твои дети, брат, пойдут в Йельский университет, а я — на хлопковые поля сенатора Истлэнда.
Обиженный турист отходит от изгороди.
— Они становятся невыносимыми, — говорит он своей подруге, прицелившейся фотоаппаратом в Джимми, который, забыв обо всем на свете, бросает и ловит воображаемый мяч, как настоящий бейсбольный игрок.
Накрапывает дождь. Здание конгресса вдали растаяло в тумане. Как раз в это время там идет допрос вашингтонского полицейского начальника Патрика Мэрфи. Конгрессмены хотят знать: не была ли столичная полиция «либеральна» по отношению к неграм. Мэрфи отрицает это. Он бормочет что-то относительно функций полиции…
— Вы должны усвоить единственную функцию, — гаркает на него один из государственных мужей, — хватать этих мерзавцев за шиворот, а если они сопротивляются — стрелять их!
Вынырнув из тумана, реактивный самолет с гулом проносится над фанерными шалашами, едва не задевая кроны деревьев. Старик индеец следит за ним слезящимися глазами. Монашки в черных пелеринках куда-то ведут девушку, вздрагивающую от кашля. Негритянка баюкает плачущую дочку. Джимми все кидает и ловит воображаемый мяч.
— Ты знаешь, кто это? — спрашиваю я его, показывая на памятник Линкольну.
Джимми отрицательно качает головой.
— Это президент, который защищал негров, — говорю я.
Джимми перестает кидать мяч и вопросительно смотрит на меня. Я вижу, что он мне не верит.
30 мая 1968 г.
Над Вашингтоном разверзлись хляби небесные. Дожди не прекращаются вторую неделю. Телевизионщики, дежурящие у здания конгресса в ожидании демонстрации бедняков, завернули свои камеры в целлофановые простыни. Полицейские, похожие в черных плащах и капюшонах на монахов, жмутся к стенам Капитолия. В руках у них включенные радиоаппараты двусторонней связи, так называемые «уоки-токи» («ходи-говори»). В аппаратах бьются и хрипят, трещат атмосферные разряды: где-то недалеко от Вашингтона бушует гроза.
Деревья скрывают от глаз лагерь бедняков, который расположен внизу, в пяти минутах езды от Капитолийского холма. В лагере — потоп. Очередная атака дождя длилась 47 часов подряд. Вода залила многие фанерные шалаши. Ночью рухнул брезентовый куполообразный тент, служивший крышей столовой. Утром грязь и лужи — целые маленькие озера — доходили до колен.
Холодно днем, но еще холоднее по ночам, когда ветер свистит в щелях фанерных шалашей. Плачут дети. Но это так привычно для обитателей городка! Плачут дети, которые хотят есть. Они ничего не просят, они не привыкли просить, они просто плачут в полусне, так же, как они плакали дома где-нибудь на Миссисипи или в Алабаме.
Руководство лагеря решило эвакуировать дрожащих от холода детей, женщин и стариков. Опасаются вспышки эпидемии гриппа и легочных заболеваний. Но куда «эвакуировать»? На сочувствие властей рассчитывать не приходится. Пришлось искать убежища в подвалах церквей. Дрогнули сердца у некоторых вашингтонских домохозяек — приютили у себя около полусотни женщин с детьми.
Но фанерный город продолжает жить. Пошатнулись от воды и дождей хрупкие шалаши, но не пошатнулась мораль их обитателей. Это отмечают здешние репортеры, которые, как гончие, охотятся за каким-нибудь уголовным событием в лагере. К их разочарованию, таких событий нет. Бедняки учредили в своем городе строгую дисциплину. Никто не видел ни одного из участников похода пьяным. В городской полиции не зарегистрировано ни одной жалобы на поведение жителей «Города воскрешения». Тем не менее власти добиваются закрытия его.