Тысяча миль в поисках души
Шрифт:
Заплакала девочка. Успевшие задремать парни встрепенулись и посмотрели в нашу сторону. Старик послушно сунул пистолет в карман, и на лице его появилось подобие виноватой улыбки.
— Это тот самый? — спросил я.
Старик кивнул головой.
С шумом отодвинулась дверь тамбура, и проводник-негр гортанно выдохнул из себя название очередной остановки. Старик стал завязывать мешок.
— Мне бы найти того рыжего, — пробормотал он.
— Разве один он виноват? — жалобно спросила женщина.
— Мне все равно, — отозвался старик, направляясь к выходу. — Все равно, кто бы там ни был…
Я смотрел ему вслед, и мне показалось, что я понял смысл его последних слов. Мне показалось, что он ищет не столько рыжего парня, сколько повода пустить в ход свой пистолет, который он когда-то купил, никого не собираясь убивать, наивно поверив в то, что выстрелом в воздух можно что-то изменить, отсрочить, защитить.
Он прошел по перрону, и его поглотила темнота. Он вернулся в другое измерение, в другой мир, где лежат невидимые нам горы, шахтерские поселки, улицы, дома. Наверное, где-то там плачет во сне ребенок, где-то мужчина идет в кухню попить воды, где-то целуются. И где-то бредет одурманенный алкоголем старый и усталый человек, не расстающийся с пистолетом, из которого застрелилась его дочь и из которого сам он еще не сделал ни одного выстрела.
Женщина посмотрела на часы, поправила на девочке плед и отвернулась к окну. Мы не проронили больше ни слова. Каждый из нас был со своими думами в этом печальном ночном поезде, где так сильно чувствуешь одиночество, потому что ты далеко от дома, все здесь чужое и до твоей станции еще далеко…
В Хазарде снова тревожно
Когда мы увидели, что четырехосный крытый грузовик, огромный, как пульмановский вагон, занесло на скользком повороте и что он, заняв всю ширину дороги, неотвратимо несется под гору, прямо на нашу машину, мы прыгнули под откос. Вслед за нами с обрыва рухнула груда исковерканного металла. Как бильярдный шар, пущенный рукой опытного игрока, грузовик с силой ударил по машине, стоящей у левого края дороги, и, вильнув хвостом, обрушился на наш бедный «форд», брошенный справа.
Над темными вершинами Аппалачских гор стыла печальная вечерняя заря. Красный фонарь на крыше полицейской машины, вращаясь, бросал кровавые блики на грязный снег дороги. Молодой полицейский, сдвинув на затылок широкополую шляпу с кокардой и светя сам себе карманным фонариком, заполнял специальные анкеты. На его зеленом мундире поблескивали какие-то цепочки, «молнии», золотые нашивки и серебристые значки «За отличную стрельбу». Искрили бенгальским светом, шипели сигнальные свечи, расставленные на повороте дороги. Ветерок загибал странички страховых полисов, разложенных мною и шофером грузовика на капоте полицейской машины.
Я был подавлен. Я представлял себе суровое лицо Алексея Николаевича Васильева, главного бухгалтера издательства «Правда», читающего мое письмо о гибели автомашины, за которую он когда-то перевел компании Форда 3 тысячи долларов.
Станислав Кондрашов и Геннадий Васильев, с которыми я отправился в эту поездку, проклинали горы, дороги, грузовики. И только болгарская журналистка Стэлла Авишай, которая тоже участвовала в этом путешествии, сохраняла присутствие духа. Она заговорщически подмигивала нам и вовсю, насколько только позволяли обстоятельства, кокетничала с молодым полицейским.
Покончив с анкетами, полицейский предложил нам свои услуги и свою машину. Он что-то сказал в микрофон, красный фонарь на крыше его автомобиля закрутился еще быстрее, и мы, резко рванув с места, помчались в неизвестность.
О, что за прелесть эти полисмены из отделения патрулирования на автострадах, выросшие на дорогах и на дорогах проводящие почти всю свою жизнь! По горной ночной трассе он вел машину одним локтем, положив на руль правую руку, и при этом то и дело оглядывался на Стэллу.
— Много катастроф на дорогах, сержант? — спрашивала Стэлла.
— Сегодня восьмая, мэм. Дороги становятся скользкими.
— Много приходится работать?
— Двенадцать часов в сутки, мэм. Но и ночью могут вызвать.
— Все катастрофы?
— Уголовные дела, мэм.
— Какие же?
— Разные, мэм, — уклончиво ответил полицейский, останавливая автомобиль у гостиницы. — Вашу машину привезут позже. Она будет стоять около тюрьмы, напротив отеля. Гуд найт, мэм! Гуд найт, джентльмены!
Гирлянды и разноцветные фонарики висели на пустынных улицах. На площади сверкала огнями гигантская рождественская елка. Дед Мороз на рекламном плакате, вздернув седую бороду, с удовольствием пил кока-колу. Другой Дед Мороз, оставив своих традиционных, запряженных в красные санки оленей, пересаживался в новенький «кадиллак». Так все было чисто, уютно, тихо и торжественно в этом ночном городке, что захотелось поверить табличке, которую мы заметили при въезде: «Кингвуд. 1266 жителей. Лучший город на всей планете».
Полицейский не мог превозмочь своего любопытства и через час пришел к нам в гости: еще бы, впервые в Кингвуде люди «оттуда», из-за «железного занавеса»! Он пришел не один, привел товарища. Они вежливо постучали в дверь, на пороге щелкнули каблуками и вскинули правые ладони к переносице.
— Если не возражаете!..
Бросив на кровать свои шляпы, они осторожно потягивали из стаканов болгарскую водку и охотно болтали о том и о сем. Перед нами сидели, в сущности, симпатичные и простодушные деревенские парни, обрадованные возможностью расстегнуть «молнии» на изрядно надоевших мундирах, развалиться в кресле и вытянуть ноги.
Беседа наша, как горная дорога, петляла и кружилась, поворачивала то в одну сторону, то в другую.
Около полуночи парни нахлобучили свои шляпы, подтянули «молнии», щелкнули каблуками, вскинули ладони к переносице и пожелали нам спокойных снов.
Мы вышли проводить их на улицу. Окна трехэтажной тюрьмы напротив нашей гостиницы были ярко освещены. В одном из окон, держась руками за решетку, стоял кто-то и глядел на разукрашенную рождественскую елку, что сияла на площади. Из дверей тюремного здания вышел человек и направился к нам.