Тысяча миль в поисках души
Шрифт:
Покончив с «летающими тарелками», я углубился было в чтение редакционной статьи, комментирующей доктрину тогдашнего государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса о «балансировании на грани войны» и об «отбрасывании коммунизма», но в это время сирены возвестили отбой воздушной тревоги, и полицейские отворили запотевшие стеклянные двери банка.
Новый год я встречал в доме знакомого американца. Кроме меня, там было еще четыре-пять человек. Мы смотрели по телевизору очередной фильм о том, как чуть не погибла наша цивилизация в ядерном катаклизме, но какой-то герой за минуту до полуночи предотвратил катастрофу. Потом телевизионщики включили свои камеры на Таймс-сквер, где сходятся Бродвей, 42-я улица и 7-я авеню, и показали, как колышется там огромная толпа людей (десятки тысяч человек), по традиции пришедших туда встречать Новый год. Мужчины и женщины, молодые и пожилые, с остроконечными бумажными колпачками на головах, дудели в дудочки, щелкали хлопушками, размахивали флажками, грызли жареную кукурузу, отхлебывали из карманных фляжек и с нетерпением поглядывали на шпиль здания, увенчанного светящимся стеклянным шаром с цифрами «1956». Ровно за минуту до полуночи под торжествующий рев, свист и улюлюканье толпы шар начал медленно скользить вниз.
— Спускается в бомбоубежище, — пошутил наш хозяин, и эта мрачноватая шутка дала свое направление разговору в первые минуты Нового года в обычной американской квартире, где собрались самые обычные американцы плюс советский журналист. Кто-то сказал, что читал, будто от радиации может уберечь нижнее белье из алюминиевого волокна. Другой сообщил, что в первый же час войны следует побрить кошек и собак, чтобы не допустить аккумулирования радиации в их шерсти. Третий рассказал, что в аптеках появился успокаивающий препарат «У-235, антиатомношоковый». И из всего этого разговора выходило, что ядерная война неминуема, неотвратима, что она может разразиться в любой день…
Война разразилась, но это была война Америки против Америки. Она не могла не разразиться. Ее приближение чувствовали многие. Особенно те, что жили в негритянских гетто.
На остановке «125-я улица» в вагоне метро остаются только негры. Я, единственный белый, еду дальше. Над нами Гарлем — негритянское гетто Нью-Йорка. Над Гарлемом неяркое весеннее солнце. Вечереет. Рабочий день окончился, и улицы полны негров. Часть мостовой отгорожена деревянным барьером: меняют трубы водопровода. Сейчас в яме играют ребятишки. Оттуда слышны их голоса.
Ребятишки играют и на тротуаре. Три девочки лет шести-семи идут гуськом, взявшись за руки, и звонко кричат:
— Фридом! Фридом! (Свобода!)
Двое мальчиков с ковбойскими игрушечными пистолетами и с жестяными шерифскими знаками на рубашонках натравливают на девочек лохматого пестрого щенка.
— Взять их! Взять! — командует мальчишка, дергая щенка за веревку.
Щенку очень весело. Он звонко лает и прыгает у ног мальчишки, не обращая на девочек никакого внимания. Щенок не понимает, во что играют дети.
Девочки продолжают маршировать по тротуару. Из подъезда дома выскакивают еще двое мальчишек в игрушечных пожарных касках. Они дико воют, подражая пожарной сирене. В руках у них палки. Мальчишки направляют палки на девочек и шипят. Это они брандспойтами разгоняют демонстрантов.
— Бах! Бах! — орут мальчишки-полицейские, размахивая пистолетами.
— Падайте! Да падайте же! Вы убиты! — кричат они девочкам.
Девочки закатывают глаза и валятся на тротуар, отмахиваясь от щенка, который радостно лижет им лица.
Седая рыхлая негритянка, поставив на землю тяжелую кошелку, трясется от беззвучного смеха.
— Глупышки! Ах, глупышки! — говорит она, вытирая ладонью слезы. Тяжело вздохнув, она идет к церкви, у входа в которую на куске фанеры изображен Христос в окружении негритянских детей. Рядом с Христосом еще одна картина. Огромная разъяренная собака, в три раза большая, чем полицейский, который держит ее за поводок, бросается на крошечную негритянскую девочку. На боку пса кто-то написал углем «собака», а на полицейском — «скотина».
Около церкви — чахлый скверик. Три скамейки образуют треугольник. Сидят старик негр, парень с обезьянкой на плече, молодые женщины. О чем-то беседуют два священника — белый и черный. Я сажусь рядом.
— Я не стал счастливее оттого, что имею право пойти в кино вместе с белыми, — продолжает парень разговор со стариком, видимо, прерванный моим появлением. — Прежде чем пойти в кино, я должен что-то иметь в желудке и в кармане, правильно? А когда я буду иметь? Тогда, когда у меня будет работа. Правильно? А работы мне не обещают. Чтобы дать тебе работы, говорят боссы, нужно отнять ее у белого. Понимаешь, что получается, отец?
— Ну вот, женился он в Европе на белой, — рассказывает молодая негритянка соседке по скамейке, — а их часть переводят в штат Джорджия. Как же он с белой женой в Джорджию поедет? Ведь там смешанные браки запрещены законом. За связь с белой женщиной негру полагается веревка…
— Они говорят белым: «Негры хотят отнять у вас работу», — продолжает парень, — а неграм они говорят: «Белые не хотят делиться с вами работой». Это чтобы мы ненавидели друг друга. Понимаешь, что получается, старик?
Желтый прошлогодний лист срывается с дерева и падает на морду обезьянки. Она визжит и скалит зубы. Я встаю и иду дальше. Прямо на тротуаре прислоненные к стене дома четыре больших детских портрета в траурных рамках. Это девочки, убитые в Бирмингеме. Слепой негр в выцветшей форме американского солдата играет на скрипке что-то печальное. На груди слепого два ряда орденских планок.
Я сворачиваю в боковую улицу. Тяжелый запах ударяет в нос. Это запах гниющих отбросов, человеческого пота и дешевого виски. Это запах нищеты. Сперва кажется, что улица пустынна, но через минуту я замечаю, что на ступеньках, на подоконниках, в дверях стоят и сидят негры. Они молча смотрят: что привело сюда белого человека?
Кто-то трогает меня за плечо. Обернувшись, я вижу трех белых полицейских.
— Что-нибудь потерял здесь, приятель? — насмешливо спрашивает один из них. — Ах, просто гуляешь? Ничего себе, выбрал место для гулянья! Когда стемнеет, я не дам и цента за твою жизнь…
Я возвращаюсь к станции метро.
У деревянного барьера на разрытой мостовой зажгли сигнальные плошки, в которых горит масло. Пламя тревожно стелется по земле. Черные круглые плошки похожи на бомбы террористов.
В сумерках слышится веселый лай щенка и крики мальчишек: